Извините за грубое слово — врет профессор. Никаких государственных тайн Сахаров не выдавал. Даже микроскопических. В «Воспоминаниях» он сформулировал свое кредо по этому вопросу: «Я занимался совершенно секретными работами, связанными с разработкой термоядерного оружия… О периоде моей жизни в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба». Да если бы Сахаров действительно что-то передал на Запад, уж в этом случае ему бы «прописали» не ссылку…
Но продолжим цитировать профессора:
«Круг знакомых, кормящихся у раздаточной Сахарова, весьма значителен, и среди них немало лиц с темным прошлым и настоящим. Он как магнит притягивает к себе уголовные, антиобщественные элементы…
Его «гуманизм» не просто фальшив. Он патологически бесчеловечен… Сахаров приветствовал реакцию, где бы она ни поднимала голову в мире, восхищаясь, например, кровавым приходом к власти клики Пиночета в Чили. И в то же время не скрывал своей ярости по поводу побед сил демократии и мира…
Духовный отщепенец, провокатор Сахаров всеми своими подрывными действия давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства…
Административные меры, принятые в отношение Сахарова, направлены к тому, чтобы пресечь его подрывную деятельность. Эти меры полностью одобрены советской действительностью. Они, без сомнения, могут оказаться полезными и для самого Сахарова, если он найдет возможность критически оценить свое падение…»
Но главный удар профессор наносит отнюдь не по Сахарову. Объект его ненависти совсем иной. На Сахарове он просто слегка размялся. Страница 290-я:
«Придется вторгнуться в личную жизнь Сахарова… Все старо как мир — в дом Сахарова после смерти жены пришла мачеха и вышвырнула детей… Вдовец Сахаров познакомился с некой женщиной. В молодости распущенная девица отбила мужа у больной подруги, доведя ее шантажом, телефонными сообщениями с гадостными подробностями до смерти… Она затеяла пылкий роман с крупным инженером Моисеем Злотником. Но опять рядом досадная помеха — жена! Инженер убрал ее, попросту убил…
В 1955 году «героиня» нашего рассказа, назовем наконец ее — Елена Боннэр, родила сына Алешу. Так и существовала в те времена гражданка Кисельман-Семенова-Боннэр, ведя развеселую жизнь и попутно воспитывая себе подобных — Татьяну и Алексея…
В конце шестидесятых Боннэр, наконец, вышла на «крупного зверя» — вдовца, академика А. Д. Сахарова. Но, увы, у него трое детей — Татьяна, Люба и Дима. Боннэр поклялась в вечной любви к академику и для начала выбросила из семейного гнезда Таню, Любу и Диму, куда водворила собственных — Татьяну и Алексея. С изменением семейного положения Сахарова изменился фокус его интересов в жизни. Теоретик по совместительству занялся политикой, стал встречаться с теми, кто скоро получил кличку «правозащитников»…
Боннэр в качестве метода убеждения супруга поступить так-то взяла в обычай бить его чем попало. Затрещинами приучала интеллигентного ученого прибегать к привычному для нее жаргону — проще говоря, вставлять в «обличительные» речи непечатные словечки. Под градом ударов бедняга кое-как выучился выговаривать их, хотя так и не поднялся до высот сквернословия Боннэр. Что тут делать! Вмешаться? Нельзя, личная жизнь, оставить как есть — забьет академика».
Не оставили «как есть» — сослали с глаз подальше.
И это было напечатано миллионными тиражами в журнале «Смена». А потом в книге — 750 тысяч экземпляров. Смысл умствований Яковлева: Сахаров — свихнувшийся на бредовых идеях мирового правительства, технократии и ненависти к социализму недоумок, психически неуравновешенный человек, которого направляют в своих целях западные спецслужбы. Боннэр же — преступная корыстолюбивая авантюристка, злой гений Сахарова.
И ведь верили. Верили даже те, кто, казалось бы, не понаслышке знал о самых мрачных сторонах жизни. Кто на своей шкуре испытал жестокость системы. Однажды Сахаров провожал жену в Москву. Около купе несколько человек, весело смеясь, разливали из бутылки шампанское. Один из них крикнул в глубь купе: «Жора, а с тобой едет симпатичная женщина».
Андрей Дмитриевич внес вещи в купе, поцеловался на прощание с женой, спустился на перрон. Поезд тронулся. Боннэр прошла в купе и увидела крепкого мужчину с простым лицом. Он протянул руку: «Давайте знакомиться, — называет знаменитую фамилию из мира кино, — Георгий Николаевич». И смотрит так, будто ждет реакции. Вообразите, Боннэр не знала, что напротив — знаменитый артист, имени его не слышала. Представилась: «Боннэр Елена Георгиевна». И тут рука народного артиста, протянутая для рукопожатия, дернулась назад, а потом к двери, будто он как раз и собирался ее закрыть. Непроизвольно — шёпотом — спросил: «Та самая?» — «Да, та самая». — «Никогда не подумал бы». — «Недостаточно страшна для той, о которой читали?» — «Пожалуй».
И завязался уютный вагонный разговор. Боннэр пила чай, ее спутник — водочку. Да так увлеклись беседой, что легли спать чуть ли не перед самой Москвой. Разговор все время вился вокруг одной темы: как относятся люди к Боннэр, к Сахарову? Елена Георгиевна прямо спросила: верят ли тому, что пишет Яковлев? Артист уверенно: «А как не верить? На основании чего не верить? Документы, факты, очень убедительно. Вот вы голодовку объявляли. Да знаете ли вы, что в московских интеллигентных кругах никто не одобрял ее, осуждали вас. Как я могу не верить академикам, которые пишут, что Сахаров — продал родину, что он одобряет войну против Советского Союза. И такие убедительные цитаты, сейчас не помню точно, но Сахаров призывал развертывать американские ракеты в Европе, призывает не соглашаться с ограничением гонки вооружений. А вам не стыдно за квартиру?»
Боннэр, оторопело: «Какую квартиру?» — «Из которой вы выгнали детей столь обожаемого вами академика». — «О Боже! Ну сколько же можно! Да вы понимаете — это моя квартира! Моя! Точнее, моей мамы. На тридцати квадратных метрах мы живем… — поправилась, — жили вшестером. Вам это понятно?»
Артист вынимает другой козырь: «А побои? В газете писали, что вы бьете академика всем, что под руку попадется. Это как?» — «А вам не приходило в голову, что нужно верить прежде всего себе, своему жизненному опыту?» — «Я себе верю. А жизненный опыт страданий у меня такой, что вам и не снился». — «Но кроме собственных страданий, есть и страдания страны, страдания народа. Дело врачей помните? Журнал «Звезда», травлю Ахматовой, Зощенко..» — «А вы в Магадане были? Не на экскурсии, не в командировке, а как зэк?» — «Вы сидели?» — «Это называлось — дело артистов. Я через все прошел. Вам такие ужасы и не снились. Да, согласен, это ужасно: выслали знаменитого человека, человека, который сделал самое главное для страны — бомбу. И какую! Империалисты трепещут. Да, вы в ссылке, но в тепле, прекрасно питаетесь. Академик ограничен в передвижении, но ходит свободно, а мы на Колыме… Были ужасы в прошлом, были. Но сейчас не то. Теперь все по-другому. Не сажают».
Тут Боннэр взорвалась: «Как это не сажают! А Марченко! А Богораз! А…» — «Хотите скажу правду? Во-первых, то, чем они занимаются, бесполезно. А во-вторых, не верю я в этих людей, в диссидентов. Были у меня разговоры с некоторыми… не с теми, о которых вы говорите, но с похожими… Узкие люди. Фанатики. Не слушают других. Хотят луну с неба пальцем сковырнуть. Читал я некоторые диссидентские сочинения — скучно. Пресно. Дальше своего пупка не видят. Надо просвещать народ. Ведь народ у нас темный. Надо идти в народ. Нести светлое. Я вот пытаюсь средствами искусства — в кино, в театре. Не все получается. Но я же вижу, что народ чище становится. Я часто встречаюсь со зрителями — если бы видели эти искренние глаза. С этим народом можно горы своротить».
Боннэр подумала и возразила: «И наворотили. Бессмысленные горы, — потом помолчала и неожиданно предложила: — Хотите поедем ко мне домой? Я вам покажу квартиру, из которой якобы выгнала детей Сахарова. Да если бы вы увидели квартиру детей Сахарова и нашу квартиру, то вы бы сразу по-иному запели. Едем? Милиционеров у дверей выставляют только с девяти утра. А мы приедем в семь. Едем?» — «Нет» — «Почему же нет?» — «Боюсь». — «Чего?» — «Боюсь и все. Но не думайте обо мне плохо. Я перед вами преклоняюсь. Перед вами и перед Андреем Дмитриевичем. Вы совесть наша. Разрешите поцеловать вам руку. Но — боюсь. Вы понимаете — боюсь. Боюсь! — Долгая пауза. — А вообще — трудно жить. Я не о материальном, материально я обеспечен — квартира, пайки, кремлевская больница. Гнетет, что не можешь поступать так, как должен: ни сказать, ни сделать. Да что там — даже думать себе не разрешаешь. Можно совсем начистоту с вами? — Боннэр кивает. — В интеллигентских кругах нелюбовь к вам. Извините, что так откровенно. Пусть даже и правда, что вы говорите о квартире, о детях Андрея Дмитриевича».