Меня мой друг Анатолий Головков как-то спросил: «А знаешь, почему у немцев, где бы они ни жили — в городе, на хуторе, — туалеты в доме, а у русских — на улице?» — «Ну?» — «Потому что немцы не представляют туалета на улице, а для русских это норма». Уместно тут привести афоризм Салтыкова-Щедрина: что русскому здорово, то немцу — смерть. Да и не помешает понять разницу между русским и немцем воспоминания участника Первой мировой войны — штабс-капитана Кузевлева. Дело происходило на русско-германском фронте. Идут парламентеры от русских к немцам. Пробираются по русским позициям — всюду сырость, течет, загажено, вонь. Солдаты в землянках, отдыхают прямо на земляном полу, грязь несусветная. И вот позиции германца. Кругом полная сухость, в окопах дренажная система, чистые уборные, в которых есть тончайшая туалетная бумага с водяными знаками. Солдаты в убежищах, спят на койках. Понятия не имеют о вшах. В чем же причина такой разницы? Одна территория, одна погода. Причина в том, что немцы — война не война — располагаются на любой территории по-хозяйски: здесь нам жить, значит, будем жить со всеми удобствами. Русский же всюду ведет себя как временный житель, потому приспичит — он тут же и присаживается.
Вспомнилось мне и документальное свидетельство писателя прошлого века Николая Лескова о том, какие дома предпочитает русский крестьянин. Лесков служил управляющим в одном из имений Пензенской губернии. По соседству — помещик Всеволожский, который, по словам писателя, «жил как будто в каком-то исступлении или в чаду». Вдруг ввел, как пишет Лесков, «ересь: стал заботиться, чтобы его крестьянам было лучше жить, чем они жили в Орловской области, откуда их вывезли». И в деревне Райская построил Всеволожский для них деревню из каменных домов.
О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне. Все дома были из отличного кирпича, с печами, трубами, полами, под высокими черепичными крышами. И место выбрал Всеволожский прекрасное: на высоком берегу чистого ручья, за которым дремучий бор с изумительной крастоты соснами. Но орловские крестьяне, как увидели каменные дома, уперлись: это что за выдумка? Деды наши не жили в камне, и мы жить не станем. Купили по дешевке срубцы (слово Лескова), приткнули их где попало и как попало, и стали жить в них без печей, труб, в тесноте и копоти. Довольны! А просторные каменные дома определили как место, куда ходить до ветру. Скоро по деревне нельзя было проехать из-за лютого запаха дерьмеца. Пензенский люд об этом сообщал друг другу с радостью: «Райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили». И с жизнерадостным злорадством: «Так ему и надо!»
Академик Заславская вспоминает о своей поездке в Прибалтику, еще в советские времена. «Уровень экономического и социального процветания прибалтийского села поразил нас, особенно на фоне сибирской деревни. Выделялась Литва. Едешь, и глаз радуется: великолепные поля, механизированные животноводческие фермы, ухоженные стада. А какая великолепная застройка хуторов и сел! Сплошные парки и цветники, огромные приусадебные участки. Образ жизни, едва ли не более привлекательный, чем городской».
Любознательная Заславская, естестественно, выпытывала секреты этого благополучия. К кому ни обратится, ответ один: не успела нас испортить Советская власть. «У вас Советская власть уже 60 лет, а у нас только 35»… «Здесь еще живы те, кто помнят капитализм»… «Наши люди не успели испортиться: они не могут работать плохо»… «Мы любим и уважаем труд»… «У нас меньше пьют и воруют», — такие суждения запомнились академику.
И Татьяна Ивановна делает вывод: «Ни особо благоприятных природных условий, ни недоступных сибирякам особенностей экономического механизма обнаружить не удалось. В одних и тех же условиях, примерно на такой же земле, с помощью такой же техники крестьяне Прибалтики собирали в 2–3 раза большие урожаи, получали соответственно более высокий доход и, кроме того, разумно и эффективно расходовали средства на благоустройство и украшение жизни. Все это благоденствие было обусловлено еще не утраченными социокультурными качествами населения, сформировавшимися в период капитализма. Вывод напрашивался довольно пессимистический — большинство россиян явно не обладало этими социальными качествами, и для их формирования в лучшем случае были необходимы десятилетия».
Вывод насчет десятилетий Заславская сделала двацать лет назад. Но и сегодня мы должны признать: необходимы десятилетия, чтобы догнать по культуре труда и жизни не то что Америку, а Прибалтику. Срок этот был бы значительно меньше, если бы не вырубили крепких хозяев (кулаков, как уничижительно их именовали), если бы не устроили примерную выволочку таким умницам, как Худенко и Снимщиков.
Горбачев — Шеварднадзе: «Социализм или это кулак, начало капитализма?»
Партия исподлобья следила, чтобы не дали ростки частнособственнические настроения, окорачивала тех, кто пытался жить с размахом. Да не только партия, а и простой советский человек. Вот крик души рабочего Семинихина из Киева в газете «Известия»: «В моем мозгу не укладывается, как можно стремиться к коммунизму, сгорая от жажды собственности. Как можно члену партии, если он, разумеется, не примазавшийся член партии, жить в благоустроенном доме на 7–9 комнат с паровым отоплением, газом, ваннами, душевыми, биллиардными, кабинетами с аляповатыми, но дорогими обстановками, утопая в заграничном мещанстве, дорогих коврах и хрустале?». Письмо это пришло с Украины, а кажется, что рабочий Семенихин описал жизнь в поселке Акчи. Люди там жили в таких благоустроенных домах, правда, комнат было поменьше — 4–5, отопление — паровое, газ, ванны, биллиардных комнат, припоминаю, не было, а вот ковры, хрусталь, мебель — были.
Сами-то партийные руководители себя не стесняли. А за тем, не прорастают ли семена собственничества в простом народе, следили внимательно. Смешные вещи иногда демонстрировались. В 1967 году состоялось решение ЦК о садовых участках, знаете, по какому серьезному поводу? Запрещено было иметь печки в садовых домиках. Что за дикость? Не дикость, а тонкий-тонкий рассчет. Допустим холодно, человек протопит печку — наслаждается жизнью. Так именно против этого и боролись: чтобы народ не наслаждался на участках. Посадил картошку, вырастил ее, выкопал — и свободен. Предпринималось все, чтобы дачный домик не стал домом, жилищем, чтобы человек не прирастал к земле, чтобы в зародыше подавить частнособственнический инстинкт. Чтобы, не дай Бог, опять не возродилось кулачество.
Однажды, в 1979 году, к Шеварднадзе приехал Горбачев, тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС, отвечал за сельское хозяйство. Повез грузинский правитель его в один район. Поездка была обставлена с самыми секретными предосторожностями. Основания для этого имелись. Приезжают в село. Заходят в один двор — там держат 16 коров. В другом — 20. То же самое и в других. Земля почти в частном владении. «Это как понимать? — раздумывает Горбачев. — Социализм или это кулак, начало капитализма?» Шеварднадзе говорит: «Какая разница. Главное, что дают молоко, мясо». Об одном попросил: только об этом в Москве никому — раскулачат.
Это уж точно — раскулачили бы! Леонид Брежнев как-то поехал на съезд дружественной Польской объединенной рабочей партии. Один из делегатов сеъзда — крестьянин, рассказывая с трибуны съезда о своем хозяйстве, сообщил, что у него 10 гектаров земли, несколько лошадей, стадо коров и так далее, попросил выделить ему 100 гектаров угодий, продать трактор и сельхозтехнику. Брежнев был поражен. С возмущением говорил членам делегации: «Это же кулак! У него в хозяйстве батраки! И это член коммунистической партии!» Что у него в стране все сплошь батраки, он этого как-то не замечал. Правда, кулаков не было. А если кулаческие черты начинали проступать в чьем-то облике, то парторганы тут же поднимались по тревоге. Как, например, в случае со Снимщиковым.