Но были исключения, действительно опасного рода — но не для властей, а для жильцов квартиры № 3. Боннэр рассказывает, как однажды ворвались два человека, которые угрожали Андрею Дмитриевичу пистолетом. Они изображали пьяных. Принялись орать на Сахарова, что он, дескать, призывает бойкотировать Олимпиаду в Москве, что он защищает бандитов. Один кричит: «Я сейчас вам покажу Афганистан! Я сейчас вам из всей квартиры сделаю Афганистан!» Другой вытаскивает пистолет и начинает им непринужденно поигрывать, прицеливаться. Первый вдруг меняет пластинку: «Вам тут недолго жить, скоро вас вывезут в санаторий, где есть хорошие лекарства: из людей быстро идиотов делают!»
Вломились как-то два парня (Боннэр их обозначила — студенческого типа), которые рвались в Афганистан воевать и доказывали Сахарову, что надо всех афганцев перестрелять. У них была такая агрессивная претензия к Сахарову, как он посмел выступить против справедливой войны за свободу и счастье афганского народа.
Надо ли растолковывать, кто были эти люди, где служили и зачем приходили? И понятно, почему они без всяких помех получали доступ в запретную квартиру. Остальным требовалось немалое мужество, чтобы вступить в контакт с ссыльными. Мужество нашлось у двух горьковских школьников — Андрея Смирнова и Евгения Клевченкова. Они приходили в квартиру опального академика. Я разыскал одного из них — Андрея Смирнова. Он вспоминает, как это было: «Мы тогда учились в седьмом классе 182-й школы. Что в Горьком академик Сахаров, мы услышали от нашего учителя географии, он сочувственно отозвался о ссыльном. И решили мы из детского любопытства посмотреть на академика, поговорить с ним. Жили мы на другом конце города, доехали до Щербинок на автобусе».
Ребята быстро отыскали дом, а в какой квартире живет академик — неизвестно. Вошли в подъезд, слева сидит за столом мужчина, они сразу почувствовали: он здесь не случайно. Они пробежали мимо, человек не обратил внимания — мальчишки все-таки! Поднялись на лифте на верхний этаж и по лестнице спускались вниз. Нажимали на кнопки звонков, спрашивали, где живет академик Сахаров. Одни сразу захлопывали дверь, другие говорили, что не знают. Наконец, в одной из квартир им указали: в третьей квартире.
Андрей нажал кнопку звонка, дверь открыла Елена Георгиевна. Ребята сказали, что хотели бы поговорить с академиком Сахаровым, она крайне удивилась и впустила их. Пригласила в комнату, угостила чаем. Потом вошел Андрей Дмитриевич. Разговор был ни о чем, они же были мальчишки. Андрей Дмитриевич поинтересовался, как они учатся, они спросили, за что его сослали, он ответил: за Афганистан, но они тогда в политике не разбирались, потому не поняли. На прощание Андрей попросил Андрея Дмитриевича что-нибудь подарить. Сахаров вручил ребятам по открытке, на одной написал: «Андрею от Андрея», на другой: «Евгению от Андрея». (Открытки они хранят до сегодняшнего дня.) Ребята попрощались и вышли.
В коридоре им сразу же заломили ручонки, повели в опорный пункт. И начали с ними угрожающе разговаривать. Заставили рассказать, о чем говорили с Сахаровым. Через час приехал полковник. «Как сейчас помню, — рассказывает Андрей, — он был сильно пьян. Начал на нас орать, что мы такие-сякие, антисоветчики, что нас в порошок сотрет. Через час привозят моего отца, он белый. У Женьки-то отец рабочий на «Красном Сормове» — что с простого работяги возьмешь, а мой — заместитель директора кондитерской фабрики, уж его-то можно было воспитывать по полной программе. Короче, орали на нас, на моего отца и, наоравшись, отпустили. Но от нас не отстали, в школе прорабатывали, в прокуратуру вызывали, отца чуть не до инфаркта довели. Потом оставили в покое».
Через некоторое время отец Женьки рассказал им продолжение истории. Его вызвали в партком и приказали: поедешь к Сахарову и поскандалишь с ним. Делать нечего, он поехал. Позвонил в дверь квартиры номер 3, ему открыл Андрей Дмитриевич и так доброжелательно его встретил, что Женькин отец потоптался-потоптался, извинился и вышел…
Елена Георгиевна помнит этих ребят: «Да, да, школьники приходили. Мы очень переживали за их судьбу, боялись, что их сломают».
Друзья из Москвы, из Ленинграда, конечно же, пытались прорваться к Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне. Но редко кому удавалось это сделать. Юрий Шиханович приехал в Горький еще в феврале 1980 года — он и до дверей квартиры не добрался, его скрутили и поволокли в опорный пункт. Когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна побежали туда и начали требовать встречи с Шихановичем, милиционеры попросту выкинули их из помещения, Боннэр при этом досталось в глаз. А Шихановича отправили в Москву. За счет государства.
Один священник приводит такую трогательную историю: «В Ленинграде одна чудная женщина рассказала мне: мечтает истратить свой отпуск на то, чтобы поехать в тот город и ходить, ходить там по улицам в надежде его встретить и сказать ему о глубоком сочувствии, о своей благовейной любви к нему. Я отговорил ее — ради ребенка».
Да, путешествие в «город Сахарова» представляло собой опасное приключение. Бэла Коваль рассказывает о второй своей поездке в Горький: «Я приехала в ноябре 1981 года, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили первую голодовку. Подходя к дому, я издали увидела Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну, тепло одетых, на балконе. Они гуляли в период голодовки. Я подошла к балкону. Наше общение продолжалось не более трех минут, они потребовали, чтобы я быстро ушла — опасались, что меня заберут. Елена Георгиевна сунула мне письмо для передачи в Москву.
Не понимая их страхов, нехотя двинулась к остановке, вошла в автобус, купила билет, села. И сразу почувствовала неладное. Автобус обогнала машина, подающая сигналы водителю. Стало ясно: это по мою душу. Автобус затормозил, вошли два молодца, третий уже, оказывается, стоит за моей спиной. Меня вывели — и в опорный пункт. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна еще находились на балконе и видели, как меня конвоируют. Мое сердце разрывалось от горя: я знала, что они очень переживают. За себя я была спокойна.
Потом изнурительный семичасовой допрос. Допрашивал капитан Снежицкий. Он доверительно убеждал меня, что сам наблюдал, будто Боннэр таскала тяжелые сумки с продуктами, дескать, они только изображают голодовку, а на самом деле вкушают разные деликатесы. Это было откровенное хамство, о чем я и сказала Снежицкому. Он разъярился.
Больше всего я боялась, что гэбисты примутся меня обыскивать и обнаружат письмо Елены Георгиевна. Но повезло! У меня в сумке случайно затерялся черновик обращения на имя известного западного политического деятеля, в нем мать одного из политзэков молила о помощи. Это обращение было, с точки зрения КГБ, ужасным криминалом, они так обрадовались добыче, что не стали меня обыскивать. Так мне удалось вывезти в Москву письмо Елены Георгиевны. Меня посадили в машину и повезли в аэропорт. По пути я много чего наслушалась, мне обещали оторвать руки-ноги, если я еще раз попытаюсь приехать к Сахаровым. Доставили в аэропорт, самолет ждал нас, мы бежали к нему по бетонному полю…»
Репрессии за поступок последовали мгновенно: дома у Коваль уже был отключен телефон, райотдел милиции выделил ей куратора для воспитательной профилактики, на службе начались сложности, ее начали выживать…
ПощечинаНо иногда напрашивались в гости личности, мягко скажем, нежелательные. Или точнее: бессовестные. 14 июля 1983 года Сахаров был один в квартире (Боннэр уехала в Москву). Звонок в дверь. Сахаров открывает: на пороге среднего роста, рыхлого вида мужчина неопределенного возраста — от 50 до 60. За ним молодая женщина с сигаретой. «Кто вы? В чем цель вашего прихода?», — спрашивает Сахаров. «Я — профессор Яковлев, историк», — отвечает мужчина. Гром среди ясного неба!
Если бы на пороге объявился Андропов или Папа Римский — Сахаров бы не так поразился. Яковлев! Тот самый Николай Николаевич Яковлев! Клеветник и лгун!
Раскрываем книгу «ЦРУ против СССР», год издания 1983-й, автор Н. Н. Яковлев, страница 282: «С лета 1973 года Сахаров вступает в преступные контакты с иностранцами в Москве — раздает направо и налево антисоветские интервью, вручает различные «протесты», обивает пороги западных посольств. Коль скоро он отдался на милость Запада, тамошние спецслужбы поторопились извлечь из него то, что никак не относилось к «правам человека», — сведения, составляющие государственную тайну».