Путник, а уже ясно было и по голосу, и по фигуре, что молодой парень, неопределенно мотнул головой назад себя и пожал плечами.
— Из города, что ли? — спросил Влас, а парень чуть только не перебил его, так быстро ответил:
— Нет, не из города. Из леса.
— Скитник[2], что ли? — спросил Влас, успокоившись совсем. Среди сектантов какого только нет странного народа, но буйствуют они редко — им вера не велит.
— Наверное, скитник, — ответил чужак неохотно. — Музыкант я.
— А идешь-то куда?
— Да прямо иду. Поселок-то, что к нам ближе всего — Прогонная, что ли?
— Прогонная, она и есть.
— Значит, в Прогонную иду.
— Бродяга, что ли?
— Бродяга и есть. Подвез бы ты меня, добрый человек.
— Лошади стали совсем, — мрачно отозвался Влас. — Хоть в поводу веди.
Парень протянул руку к лошадям, и они потянулись к нему мордами так, будто всю жизнь его знали.
— Устали, сердяги, — сказал он вполголоса, и слышно было, что улыбался. — Груз тяжел и дорога разбитая… Устали, верно…
А лошади так и подставляли ему морды, пофыркивали — и когда он пошел рядом с телегой, сами, без понукания, тронули следом. Влас насторожился.
— Да ты лошадник, как я посмотрю…
— Не сведу твоих лошадей, не опасайся. Я не конокрад, правда. Я верно сказал тебе — музыкант.
Влас покивал. Может, оно и действительно…
— Ну да, я и говорю. Музыкант — это хорошо. В Прогонную приедем — музыку сыграешь. Мужики послушают. Оно им гоже — музыка-то. В Прогонной Лешка Скитской петь больно горазд, старатели тож, тож — Осипова девка, а музыки не слыхать. Разве у Антипки — балалайка, и та — с одной струной… Гармониста, случаем чего, из Бродов зовем.
— Понятно.
— То-то, понятно, — парень смирно шел наравне с телегой, разговаривал — и Влас обрадовался случаю побеседовать по дороге с приятным человеком. Наступающая ночь уже казалась ему не так страшна. — Устин-то Силыч все машину из города выписать грозится. Машина такая есть: покрутил ручку — и музыка…
— А играет-то кто?
— Кто! Чай, машина и играет.
— Машина…
— Точно. А то — и человечий голос из трубы: только кружочек вставь и покрути. Да тяжелый такой — страсть.
— Кружочек тяжелый?
— Голос тяжелый, паря. Не душевный.
— А музыка душевная?
Влас задумался.
— Да нет… Правду сказать, и музыка не то, чтоб очень душевная.
— А зачем недушевную-то слушать?
— Так он, Силыч, и машину-то еще не купил…
Прохожий рассмеялся. Влас усмехнулся тоже и принялся чиркать спичкой, чтобы закурить цигарку.
— Вот Силыч-то и говорит. Людям, говорит, нужна умственность и для души тоже… Вот старатели, те душевно поют. Аж слеза прошибет иной раз. Все о жизни своей, о разнесчастной…
— Почему — о разнесчастной?
— А какая у них жизнь? — оживился Влас. — В холоде, да в голоде, да в мокрети — роют-роют, как кроты, да в воде-то по колено, да в ямах этих ихних… Тыщу пуд песка выворотят — на ноготок золота намоют. Да и то — фарт, слышь, надобен, а без фарта что ж… Вот подфартит которому — он сей момент в Прогонную, в лавку да в кабак. Себе одежу справит, бабе — одежу, конфект-пряников, а до винища дорвется — и спустит все до нитки. Пропьет последнее — и на прииск в рванине…
— Так, стало быть, не золото им нужно, а водка?
Влас рассмеялся и закашлялся.
— Скажешь еще! Золото всем надо. Золото — оно что ж… Как же. А водка — она сама по себе.
— И тебе нужно золото?
Влас фыркнул так, что обернулся чалый жеребчик.
— А кому не нужно? Ты, паря, даешь. Коли бы у меня да золото было, я б развернулся. Разве я бы тут стал бы? Я б всем показал кузькину мать…
— Что ж на прииск не идешь?
— Дурак я на прииск идти. Фарт не знай, будет ли, нет ли — а разбой да поножовщина округ золота завсегда ходит. Зарежут за грош — и поминай, как звали. Самые они непутящие люди, да и отчаянные. Нет уж. Не в чилиндре хожу, да зато кусок хлеба верный и никто на меня и на добришко мое не польстится… Да и где нарыть сколько надоть — ты ж ведь в контору отдай, а контора-то себе на уме. Пронюхают, что золотом-то пахнет — мигом участок-то в казну, а ты ступай себе… А коли потаишь от казны-то — перекупщик заживо шкуру сдерет. Вот и останется все то же солнышко — грошик с орлом…
— А тебе сколько надо?
Было это так сказано, что у Власа екнуло сердце. Будто даже померещилось, что прохожий парень, как в старательских россказнях, сейчас раскроет свой чудной чемоданчик — а там все самородки — да и скажет: «Бери, мол, Влас, за добрую твою душу и жизнь безгрешную».