— Беспорядки же, млёха-воха! Он, Лаврентий, и барыню не почитает, и лерегию не почитает, и недоимков на нем — пять с полтиной, млёха-воха!
— Да что ж ты в каждую дыру суешься, Млёшка-вошка? — бросил Лаврентий, уже не пытаясь вырываться: Егорка успокоил его зверя одним прикосновением. — Чего надо-то вам от меня?
— Так что, Лаврентий, — сказал Михей степенно, хотя ему тоже было явственно не по себе, — ты об себе не должен сметь слишком мнить. Ты ужо чересчур распускаешь себя-то. Такого полного права нет, чтоб людей бить.
— Ты об Игнате, что ль, толкуешь? — усмехнулся Лаврентий. Егор отпустил его руки, и теперь он стоял, скрестивши их на груди и глядя насмешливо. — Да коли б я его бил, он бы тебе не жалился — не дополз бы, стало быть.
— Власть-то тоже не почитает, млёха-воха, — вставил Ермил. — Он бы, Михей, и тебя избил, он же, Лаврентий, есть горький пьяница да задира, ему все едино, млёха-воха… Эвон, что баит… Столковался с этим… с бродягой рыжим… Пачпорта-то нет у этого, млёха-воха, хоть ты что…
Михей, однако, не поддержал Ермиловы слова о Егоркином пачпорте. Драться с Лаврентием, хотя бы и имея Ермила в союзниках, ему совершенно не хотелось, а добром Битюг под арест не пошел бы. Сейчас и повод для такого ареста казался Михею слишком ничтожным, хоть и неловко было ссориться с Глызиным — да еще и чувствовал он неожиданную благодарность рыжему бродяге. А если Лаврюшка бы вправду в драку полез? А если б Ермил ткнул его своей жестянкой — хотя бы и просто со страху? Из простых мер могло бы выйти калечество или даже уголовное смертоубийство — а все оттого, что Игнат пожелал свести счеты?
— Чего-й-то ты, рыжий, тут крутишься… — начал Ермил снова. Лаврентий хотел что-то запальчиво ответить, но Михей его перебил.
— Я об этих делах слушать боле не желаю, — сказал он внушительно. — Рыжий-то — пусть его. Много тут шатущего народу околачивается… Я на своем месте должон упредить которые нарушения порядков — вот и упреждаю. Ежели ты, Лаврюшка, снова таким манером забунтуешь, я тебя велю в волость отвести да выпороть. И нечего. Которые уважаемые люди могут и суд на тебя найти.
Тут Егорка подал голос.
— Ты, Михей, мужик умный. Ты ж понимаешь, что Лаврентий Игната не бил — так, грозил только. Лаврентий правду говорит: рука у него железная, кости он переломал бы Игнату-то… Ты мне лучше скажи, с чего это Глызинские люди такие штуки-фигуры затевают? Ведь пытал[26] Игнат от Лаврентия избавиться! К чему бы?
— Волков меня стрелять звал, — сказал Лаврентий мрачно. — Десятку за шкуру сулил.
— Чего ж не пошел, млёха-воха? — спросил Ермил. — Деньги-то, мы скажем, не маленькие…
— Неохота было, — бросил Лаврентий. — Да и облаял он меня. А что ж я ему — холуй? Аль пес — бежать, когда Федька Глызин свистнет? Я не желаю, Михей Протасьич, и тебе не советую. Мы тут, в Прогонной, чай, свои люди, а Глызин-то приехал да уедет — что ж нам, шабрам[27], браниться из-за сторонских-то?
Михей пожал плечами, давая понять, что считает разговор законченным. Он чувствовал некоторое раздражение оттого, что Игнат их с Ермилом попросту натравил, как псов, но ссориться с купцом-мильонщиком никак не хотелось. Михею потребовалось некоторое время, чтобы подумать — но, в конце концов, он решил.
— Ты, Лаврентий, вот что… — сказал он, морща лоб, — ты не замай Глызинских-то… Нелюбо тебе — и ладно, а драться с ими — это уже беспорядки. Так что ты не суйся, а ужо облаву на волков мы и без тебя справим, и с Игнатом я столкуюсь. Десятка, ишь ты… Хорошие деньги-то!
— Михей, — окликнул Егорка. — Не жаль тебе живую тварь по чужой прихоти за деньги истреблять? На что? Даже шкуры по такой поре еще на шубу не годятся…
Михей взглянул на Егорку и снисходительно ухмыльнулся — он был очень доволен собой.
— Так что волк — он есть хищный зверь. Чего его жалеть?
— Точно, млёха-воха! — восхищенно подсунулся Ермил, у которого уже выветрились и раздражение, и страх. — Чтоб знали, млёха-воха, и близко не совались! Михей Протасьич, возьми меня в обчество, у меня берданка хорошая…
Михей кивнул, и они с урядником пошли прочь со двора, к Силычеву кабаку.
— Ну и слава Богу! — сказала порядком озябшая Татьяна с невольным облегчением и радостью. — Ушли — и слава Богу. Симонька, пойдем-ка в избу, я тебе оладью дам, колосок шелковый…
Симка, улыбнувшись ей благодарно и напряженно, посмотрел на Егора повлажневшими глазами: «Никак они и вправду пойдут волков стрелять, Егорушка?»