— Милости просим, милости просим, Оленушка, — заворковал Устин Силыч ласково и приветливо, будто его вся эта суета не касалась. — Чай, никак, Григорий Артемич прислали? За конфетками прилетела, птичка райская, али казенной братцу понадобилось?
— Казенной, сороковку, — пробормотала Оленка, чувствуя в коленях и руках гадкую мелкую дрожь. — А с чего б мужикам вопить, Устин?
— А барыня Софья Ильинична десять рублей обещали за волчью шкуру, — с готовностью сообщил Устин Силыч. — Волк тут такой бегает, черный, громадный. Игнат из Глызинских пытал собрать мужиков, да облаву устроить на волков-то, а наши, Петруха с Кузьмой да Афанасий с Бродов, решили одни волка-то найти да подстрелить. Петруха-то, слышь, жениться надумал, так деньги нужны…
— Устин Силыч! — взмолилась Оленка. — Бог с ней, со свадьбой-то Петрухиной, ты о волках-то доскажи!
— Так вот и пошли они затемно втроем, — продолжал Устин, улыбаясь, словно рассказывая сказку. — А волк-то на них и выскочи! Афанасий-то в него стрелял, а от волка-то пули словно отскакивают — Кузьме, слышь, руку вот по сих пор откусил, да и убежал, вот какие дела-то творятся, милая. Еле живого его до деревни-то дотащили…
— Кузьма — без руки? — спросила Оленка, еле шевеля губами.
— Без руки, птичка, как есть совсем без руки. За дохтуром Илюха-то поскакал. К отцу Василью бегали — а он, слышь, ночью в барскую усадьбу уехал. Матушка сказывала, Игната вечор, в сумерки, волк задрал, насмерть, так, де, лакей барынин говорил, а правда ли — Бог его знает…
Оленка медленно села на табуретку.
— Устин, — сказала она тихо, — это Лаврентий.
Устин поставил бутылку на стойку, взглянул удивленно:
— Что-й-то?
Оленка глубоко вдохнула и выпалила:
— Он, Лаврентий-то, Устин Силыч — оборотень! Ей-Богу, сама видала, как Егорка рыжий с черного волка шкуру срезал, а под шкурой-то Лаврентий оказался. А пули-то от него не отскакивают — Афанасий ранил его, когда стрелял, на боку рана-то…
Лука, который ухитрялся слышать все и всегда, оказываясь поблизости самым неожиданным образом, округлил глаза и запричитал:
— Ратуйте, православные! Кузьму да Игната оборотень задрал, а оборотень-то — Лаврюшка-Битюг! — а далее началось такое, отчего Оленка сто раз пожалела о собственной болтливости…
Лаврентий сидел на лавке, постепенно приходя в себя и чувствуя, как боль отпускает и делается терпимой. Симка ставил самовар; Егор резал хлеб. Лаврентию показалось, что Егорка глядеть на него не хочет — вроде бы, стыдится за него — и захотелось все объяснить.
— Егор, — сказал Лаврентий глухо, — чай, дурным зверем считаешь меня? Лютым?
Егорка улыбнулся, и у Лаврентия отлегло от сердца.
— Лес тебя любит, Лаврентий, — сказал Егор. — И волки твои тебя любят. Небось, не хотели уходить-то без тебя? Отчего б тебе снова себя грызть?
Лаврентий тяжело вздохнул, отвернувшись в сторону и глядя в угол:
— Я, Егорка, человека покалечил. Кузьме Антипову ладонь начисто, как есть, откусил — а какой он теперь работник без руки? Эх, пропащий я зверюга… как увидел, что он мой нож забрал — так злость разобрала, ажно в глазах потемнело. А ведь я понял, считай, что прямо тогда и понял — не сам он от себя: Игнат его накрутил… И знаешь ли, я ж Игната-то, вроде как учуял — а его там и не было…
Егорка подошел и сел рядом, прислонившись к здоровому плечу Лаврентия; сказал проникновенно:
— Напрасно коришь себя. Кузьму-то я уж раза три, как упреждал, что лес на него в обиде — а с него, как с гуся вода. Он еще себя окажет, Кузьма-то — напачкает, где сможет, вот увидишь… Еще пожалеем, что в живых его оставили.
— Как же можно человека-то губить? — Лаврентий неловко повернулся, вздрогнул от резкой боли, выпрямился. — Охота как лучше, сделать, а выходит, как всегда… — и улыбнулся неожиданно и ярко. — Волков-то увел я. Со всех лежек собрал, да увел в Гиблую Падь. Не сунутся туда мужики-то.
Симка протянул чашку молока; Лаврентий выпил молоко залпом, чувствуя, как внутри разжимается острая и тугая пружина. Матрена завозилась на печи, взглянула на Лаврентия ошалело и снова заснула. Кошка Муська, вернувшаяся из ночных странствий, тоже выпила молока и принялась обколачивать Симке ноги.
— Посижу чуток и пойду, — сказал Лаврентий, успокаиваясь окончательно. — Благодарствуй, Симка, за хлеб-соль, домой пора.
Но тут с тракта донесся гвалт. К дому Матрены, очевидно, приближалась толпа. Симка схватил с сундука тулуп и выскочил на двор раньше, чем Егор успел упредить его — но в тот же миг вернулся обратно, подпер дверь спиной, выдохнул: