Лаврентий стащил Федора с седла и врезал ему в подбородок. Федора спасло только то, что рука Лаврентия тяжело двигалась из-за раны: он не был убит наповал, лишь на некоторое время потерял память. Потом Афанасий, Илюха и Лука вязали Федору руки чьим-то кушаком — а Матрена валялась на истоптанном снегу и голосила, стащив платок и вырывая целые прядки полуседых волос. Ей-то казалось, что все уже кончилось ко благу — она даже ждала, когда после разговора кто-нибудь из мужиков угостит ее косушкой, а вышло-то вон как… в этот миг она совершенно явственно поняла, что солнце для нее гаснет.
А Егорка сидел на окровавленном снегу в обнимку с мертвым названным братом и думал, что, кажется, все, действительно, кончилось. На некоторое время. Симка придумал свой собственный способ отвести зло — а, может, не от деревни, а от Егорки хотел отвести зло… и встретиться теперь надлежало в лесу, если на то будет воля Государева. А в деревне больше делать нечего. Вовсе нечего.
И все, что происходило вокруг — суета и вопли, доктор, пристав и урядник, чарка водки, сунутая кем-то в самое лицо, слезы и брань Лаврентия — шумело, как дождь, не задевая души. Когда у Егорки забрали Симкино простреленное тело, он больше ничего не слушал — просто пошел прочь, к лесу.
Лаврентий догнал его на тракте, что-то спрашивал — но Егорка сумел сказать только: «Возвращайся домой, все наладится», — да и то еле выжал из себя, и Лаврентий махнул рукой.
Николка встретил Егора у рябиновых ворот. Вид у стража был такой же потерянный, как и у деревенских мужиков — только более смущенный.
— Слышь, Егорушка… — начал он, глядя в сторону, — я, похоже, того… занапрасно мертвяка-то сговорил нам помогать… Федор-то его в землю уложил, да пытал и тебя тоже… чай, думал, что ты, как навьё, в прах истлеешь…
— Какая разница, — сказал Егорка, чувствуя смертную усталость. — Что нам делать среди людей? Что нам за дело до людей? Я уж и не понимаю, для чего все это было…
— Егорушка, — Николка тронул его за рукав. — Коли ты об лешачке, так тут он. Марфуша его встретила. Удивленный он — да опомнится. Ты поговори с ним…
— Да, да, — кивнул Егорка, прислоняясь к лиственничному стволу и закрывая глаза. — Я поговорю. Прости, страж — я снова вижу… просто — вижу… ты ж знаешь, дано от Государя мне…
И Симка, сменивший человечью плоть на лесной морок, привалился к плечу, бормотал виновато: «Ты меня прости, Егорушка, только не мог я на это глядеть. Мамку-то жалко, а иначе-то не вышло…» — а Егорка прижал его к себе, гладил его по голове и пытался перестать видеть…
Как Федора увезут в волость, а оттуда, видать, на Сахалин сошлют. Как Матрена этой же зимой спьяну замерзнет. Как Кузьма сопьется. Как Оленка утопится в Хоре, а Фиска родами помрет. Как староверскую молельню опечатают да сожгут. И как барыня Софья Ильинична выйдет замуж за городского дельца — а уж тот приберет к рукам лес-то…
Но и это ненадолго. А дальше выходила такая бессмысленная кровавая каша и такое повальное убийство — людей, нелюдей, мира — что Егорка не выдержал и вытащил скрипку.
Чтобы сыграть заново. Чтобы сыграть иначе — гармонию и любовь сыграть. Чтобы встретить летом в чащобе Лаврентьевых волчат. Чтобы девки пели песни и бросали в воду венки. Чтоб у мужиков не было драк злей кулачного боя. И чтобы жить добрым людям долго, жизни радуясь.
Чтобы жил и лес, и человечий мир — во славу Государеву…