И только когда белки подбегали за орешками, я на время забывал о себе. Всегда носил с собой пакетик фундука. А белки словно бы поняли. Только присядешь — бегут. Представляете? Вот почему белки так доверяют людям? Вы считаете, что в санатории человек меняется? Тогда всех надо отправлять в санатории. Хотя и там случалось, что кто-нибудь собаку бросит. Не одна такая псина бегала потом в поисках хозяина.
Не в этом санатории, а в другом, раньше... Не помню, рассказывал ли я вам, как начинал за границей? Так вот, я вставал на главной аллее, рядом ставил корзинку и играл. Люди, проходя мимо, бросали в корзинку деньги. Иногда садились на ближайшую скамейку и слушали. Иногда просили сыграть какую-нибудь мелодию — после этого обычно оставляли больше денег. Поначалу было непросто, да. Но мне повезло.
Однажды на скамейку сел пациент санатория, с костылями. Слушал-слушал, затем встал, бросил в корзинку купюру. Попросил меня что-то сыграть, потом еще, потом попросил подать ему эту корзинку, потому что наклоняться тяжело, и бросил крупную купюру. С тех пор мужчина приходил почти каждый день, садился, слушал, просил сыграть то одно, то другое, потом подать ему корзинку и бросал туда деньги.
Однажды он усадил меня рядом с собой и стал расспрашивать, где я учился, есть ли документы. Нет, я его не обманывал. Рассказал все, как было, про школу и что потом меня учил тот кладовщик на стройке, ну и про тамошний оркестр. Мужчина кивал, но мне казалось, недоверчиво. Я еще плохо говорил, так, с пятого на десятое, но он вроде все понимал.
В какой-то раз он снова велел мне сесть рядом. Больше ни о чем не расспрашивал, только жаловался, что толку от санатория мало, ему грозит инвалидное кресло. А он был танцором, обожал танцевать. Теперь у него есть свое заведение, он сказал название, сказал где, и не хочу ли я там играть в оркестре. Он уезжает, пришел попрощаться. Дал мне точный адрес, деньги на билет, мы договорились, когда я приеду. Так все и началось.
Можете себе представить? Когда-то хотя бы на улице, но я играл. А теперь это я бросал деньги в корзинки других музыкантов и даже надеяться не смел когда-нибудь снова ваять в руки инструмент. И тот человек стоял у меня перед глазами — как он ковыляет на своих костылях, а впереди маячит инвалидное кресло. Да, когда я у него играл, он уже не ходил. Честно говоря, я ждал приговора, потому что долго никакого улучшения не было. Мне даже казалось, что становится все хуже. Так что о саксофоне пришлось забыть. Разумеется, в санаторий я ездил, как врач велел, но уже поездом — машину водить боялся.
Однажды еду я в поезде, он останавливается на какой-то станции, и через мгновение на пороге купе появляется женщина. Я совершенно не интересовался своими попутчиками, но она сразу же привлекла мое внимание. Я вскочил, чтобы помочь ей положить чемодан на полку, хотя, наверное, не справился бы. Самому приходилось брать носильщика. К счастью, кто-то, сидевший ближе к двери, меня опередил. Она была среднего возраста, хотя, как вы знаете, средний возраст труднее всего определить. Одета со вкусом, ухоженная. Сияла зрелой, но уже клонившейся к закату красотой. А может, будто бы проступающая сквозь эту красоту боль бытия производила такое впечатление, одновременно извлекая на свет ее глубину. Лица молодые и просто красивые бывают красивы словно поверхностно, до тех пор, пока боль бытия что-то такое в них не проявит. Однако не это заставило меня задуматься, хотя не было ничего удивительного, если бы так случилось. Чем дольше я всматривался в эту женщину — разумеется, украдкой, — тем большей преисполнялся уверенности, что мы уже где-то встречались. Только где и когда, гадал я. Мне даже пришло в голову, что это она была под той черной вуалью, густо усыпанной узелками, словно мушками, когда мы стояли над кучей картофельной ботвы в моем сне. Вот такие мысли занимали меня весь оставшийся путь.