Нет, моя собеседница никогда не ела пасхальную «бабку». Попросила рассказать ей. Да, но как рассказать о «бабке»? Можно описать, как она выглядела: конус, потому что пекли в таких формах, сверху шире, снизу уже, но что из этого следует? Вкус важнее формы. А как описать вкус? Ну сами скажите. Любой вкус. Вот, к примеру, что-то на вкус сладкое. Что это значит — сладкое? У сладости миллионы оттенков. Столько же, сколько людей. Один кладет в кофе ложечку сахара, и ему уже сладко, а другому нужно две или три. Во время войны не было сахара, варили сироп из сахарной свеклы: если бы вы попробовали, он показался бы вам отвратительным, но всем было сладко, как до войны. Да, сладко — у каждого свое. Сладко сегодня, сладко когда-то, сладко там, сладко здесь — все это разные оттенки сладости.
Поэтому я рассказал ей, что «бабку» пекут из муки, яиц, масла, сметаны — это все, что я знал, а остальное бабушка унесла с собой в могилу. Может, унесла всю тайну этих «бабок». Осталось лишь то, что они таяли во рту.
Женщина после моего рассказа погрустнела. Поэтому, чтобы ее утешить, я сказал, что все те пирожные, о которых она мне рассказывала, наверняка были самыми лучшими. И спросил, не хочет ли она еще одно. Я отпускаю ей этот грех. Она улыбнулась сквозь свою печаль и сказала: единственное, что сейчас не отказалась бы попробовать, — кусочек той пасхальной «бабки». В таком случае, может быть, вина? Она охотно согласилась. И когда мы пили это вино, то и дело поднося бокалы ко рту, она как-то так на меня взглянула, словно вдруг вспомнила. И я тоже уже не сомневался, что это она. Дело не в том, что там-то, тогда-то, в поезде, в парке на скамейке или где-то еще. В то мгновение это не имело никакого значения.
Вы, наверное, думаете, что человеку сперва нужно кого-то встретить, чтобы он потом мог его вспомнить. А вы никогда не думали, что бывает наоборот? То есть вы считаете, что все зависит от памяти, верно? Сначала что-то должно случиться, чтобы потом, пускай даже много лет спустя, память могла это воскресить? Но мне кажется, есть вещи, в которые памяти лучше не вторгаться. Я согласен с вами, в тех случаях, о которых вы говорите, — да. Однако не всегда нам требуется помощь памяти. Иной раз гораздо нужнее забвение. Тяжело было бы жить в постоянном рабстве у памяти. Поэтому иногда приходится обманывать ее, путать следы, бежать прочь. Ведь на самом деле нам необязательно помнить даже о том, что мы существуем на этом свете. Нет, я с вами не согласен, не все должно согласоваться с памятью.
Поэтому, когда она вошла в кафе, оглядываясь в поисках свободного столика, я был уверен, что, если бы какой-то столик как раз освободился, она все равно подошла бы к моему и спросила:
— Вы позволите сесть за ваш столик? Всё занято.
— Пожалуйста, — сказал бы я, как сказал на самом деле.
А продолжение вы знаете. Я ничего не скрываю. Что мне было скрывать? Я не делал женщин счастливыми. И плохо в них разбираюсь. Впрочем, вы можете прочитать любую книгу, посмотреть любой фильм, и это будет то же самое. Всегда одно и то же. Нет таких слов, чтобы получилось нечто иное. Мне кажется, все зависит от слов. Какие слова, такие вещи, события, мысли, представления, сны и всё, даже на самом дне человека. Бесцветные слова — бесцветный человек, бесцветный мир, даже Бог бесцветный.
Если я скажу вам, что любил ее, даже это ничего вам не скажет, потому что мне самому это ничего не говорит. Сегодня я знаю столько же, сколько знал тогда. Точнее было бы сказать, что я столько же не знаю, сколько не знал тогда. Ведь что такое любовь? Ну пожалуйста, скажите мне, если знаете. И почему, если я любил ее, как никого другого, мы не сумели быть вместе? Я любил... впрочем, сказать это — все равно что ничего не сказать. Иногда мне казалось, что она подарила мне жизнь, словно это не она из моего ребра, а я из ее, не так, как в Писании, а наоборот. Умирая, я буду видеть, как она входит в это кафе, оглядывается в поисках свободного столика, потом подходит и спрашивает:
— Вы позволите?..
— Пожалуйста.
Она садится, но нам уже не хочется разговаривать. Даже об этих пирожных не хочется. Не потому, что мы уже все друг другу сказали, а потому, что мы почти ничего не сказали.
Нужна вечность, чтобы все друг другу сказать, а не это короткое мгновение жизни. Не знаю, может, мы уже боимся слов, даже таких, о пирожных. Может, для нас уже нет слов. А без слов и про пирожные ничего непонятно, тем более — какое самое лучшее.