Он пригубил пива. Глаза, что всего секунду назад сверкали, вдруг словно погасли и выцвели. Помолчав мгновение, он таким же погасшим и выцветшим голосом произнес:
— Если бы вы знали, что здесь в свое время случилось. Хотя есть люди, которые умеют жить где угодно.
— Я знаю, пан Роберт, — признался я наконец. Пожалуй, было бы неприлично это скрывать. Тем более что, когда мы сюда ехали, он начал меня в чем-то подозревать: откуда, мол, дорогу знаю?
— Откуда? — В его глазах появился ужас. — Ведь не из моих же писем? Я вам никогда об этом не писал. Никогда.
— Я здесь родился.
— Где здесь?
— Здесь.
— Как здесь? Где здесь?! — Меня поразила горячность, с которой он пытался отрицать этот факт. — Разве что вас тогда здесь не было. Никто тут не уцелел. Никто.
— И тем не менее, как видите, я уцелел, если можно так сказать. В каком-то смысле не только я, но и вы, и все здесь, на берегу водохранилища, все мы уцелели. Все, кто сейчас живет.
— Но тогда, здесь — никто. Никто! — набросился он на меня. — Видите те холмы? Мы там жили во время войны. И однажды, как гром среди ясного неба, известие: деревни жгут. Мать схватила меня за руку, я еще ребенком был, и мы побежали на самый высокий холм. Виноградный он назывался. Там уже стояла толпа народу. Мне мало что было видно, только клубы дыма над лесом. Но старшие все видели. Горящие дома, овины, хлева, обезумевших животных, людей, по которым стреляют. В какой-то момент мать взяла меня на руки, но я все равно ничего, кроме этого дыма, не увидел. Мать опустилась на колени и мне велела, потому что все опустились. Велела плакать, потому что все плакали. А мне захотелось смеяться. У матери ресницы были накрашены, и от слез по лицу побежали темные ручейки. Я не мог удержаться от смеха. На меня стали оборачиваться, кто-то сказал: «Там людей убивают, а он смеется». Мать смутилась. Рывком подняла меня с колен, потянула за собой: «Не оглядывайся». И мы спустились вниз.
— А могилы — вон там. — Он махнул рукой в сторону леса. И, помолчав: — Придется продать. Хотя бы и тому, в рассрочку. Пять, десять или сколько там платежей, какая разница.
Честно говоря, когда вы из домика пана Роберта вышли, я даже подумал — не тот ли вы покупатель. Но тогда вы бы уже должны были выплатить последний взнос. Иначе не смогли бы попасть в домик. Откуда вы могли знать, где ключ? Ключ — только после последнего взноса, из рук в руки, не раньше, так он мне тогда, на террасе, сказал.
Жив, жив. Почему бы ему не быть живым? Кто бы тогда присылал мне деньги за охрану?
В какой-то момент я повысил цену, и следующий конверт пришел уже с учетом повышения. Хотя, собственно, с пана Роберта я не собирался брать дороже. Никто в этом домике не живет, никто из знакомых никогда не приезжает, что ж я буду... Крыша только по осени стала немного протекать. Сплошные дожди шли. Как начались в конце лета, так и лили, даже когда деревья уже все голые стояли. Ни проблеска солнца. Днем и ночью лило. Я другой такой осени и не помню. Вода поднялась до самых домиков, тех, что ближе к берегу.
К счастью, они стоят на бетонных опорах, вы видели. Я люблю дождь, но уж слишком долго он тогда лил. В спальне у пана Роберта, наверху, начало протекать. Я думал: прекратится дождь — подлатаю. А он ни на минуту не утихал. Пришлось под дождем ремонтировать. Кое-где новый рубероид положил. А недавно заменил две доски на террасе — прогнили. Все замки смазал, оконные петли, проверил розетки, выключатели, провода. В таком пустом домике они тоже портятся. Был бы у меня адрес, я бы написал пану Роберту. Я о нем часто думаю, вы ему передайте. Да-да, вы говорили, что не знакомы с ним. Но вдруг, всякое бывает.
Больше всего меня беспокоит, как он себя чувствует после той операции. Да, он должен был ложиться на операцию. Нет, он не тогда мне об этом сказал. В следующий приезд, когда туман был, о котором я рассказывал. Я с ним не виделся, только по телефону разговаривал. Но жил он еще на прежнем месте. Оставалась ли за ним лавочка с сувенирами, этого я вам сказать не могу.