Когда пан Роберт уже съехал, я пытался хоть что-то разузнать у соседей. Они рассказали, что сначала он продал лавочку, а потом уж квартиру. Но куда уехал, никто не мог сказать. Оказалось, что никто его, в сущности, не знал как следует. Скорее, как хозяина лавки с сувенирами. А соседи по дому редко пана Роберта видели, только когда он выходил или приходил, добрый день, добрый день, — и все. Он не особо разговорчив был.
И тот человек, что лавочку у него купил, тоже ничего не знал. Даже вроде обиделся, когда я его спросил, не знает ли он чего. «Откуда мне знать? Я заплатил, сколько он сказал. Даже не торговался. Место хорошее. Чего вы от меня хотите? Сувениры я не продаю. Вот, овощи, фрукты. Уехал — и уехал».
И здесь никто ничего не знал. Некоторые даже не заметили, что домик уже несколько сезонов пустует. Делали большие глаза, словно удивлялись, почему никто не приезжает. Пан Роберт, говорите? А когда это было? Когда-когда? Ах да, в самом деле, помню. И из города, говорите, тоже уехал?
Я позвонил ему, не тогда, раньше: мол, хочу приехать. Он не выказал ни тени радости.
— Сейчас, осенью? — Голос показался мне сухим, словно бы немного раздраженным.
— Вам это неудобно?
— Нет, просто удивился. Лучше летом.
— Не мог я летом, пан Роберт. К тому же хочу посмотреть, как там осенью.
— Зима уже скоро. Листья почти все опали. Того и гляди, снег пойдет. И чего вас так туда тянет, не понимаю. Пожалеете, чего доброго.
Я подумал: может, он болен. Спросил:
— Как ваше здоровье?
— Как полагается в моем возрасте, — коротко ответил пан Роберт. — Собираюсь операцию делать.
— Что-то серьезное?
— Там видно будет. Сейчас жду, пока меня положат. Обещали. Со дня на день. Должны позвонить. Я уже и вещи приготовил. Не смогу с вами поехать. Но домик еще не продал. Можете там остановиться.
Он сказал мне, где найти ключ. Под террасой, у балки, на гвоздике висит. И чтобы я обратно повесил, как уезжать буду. Где включается электричество, если нужны свет, горячая вода. Ну, и отопление, холодно ведь уже. Где постельное белье, где полотенца, где то, сё...
— Вы надолго в больницу? — спросил я.
— Откуда мне знать? — бросил он, как отрезал, словно хотел поскорее закончить разговор.
— А можно вас навестить, если вы еще не вернетесь домой?
— Зачем? Больница — не место для встреч. Да и не люблю я этого.
— Может, я могу чем-то помочь?
— Вы мне? Ну-ну... — Прозвучавшая в его голосе ирония неприятно меня удивила.
— И все-таки я надеюсь, что мы еще встретимся.
— Так ведь встретились уже.
Это были его последние слова.
3
А с вами мы никогда не встречались? Вот только где и когда? Что-то я на вас смотрю, и ваше лицо кажется мне знакомым. Впрочем, оно мне сразу показалось знакомым, как только вы вошли. А может, вы просто похожи на кого-то, с кем я когда-то повстречался. Не знаю, кто бы это мог быть. Если бы я его вспомнил, может, вспомнил бы, где и когда это было. Есть же люди, похожие друг на друга, иногда можно принять одного за другого. Особенно если когда-то давно у вас были близкие отношения, а потом вы больше не виделись — хочется такого человека снова увидеть, пусть даже в ком-то постороннем. Впрочем, похож кто-то на кого-то, не похож — какое это имеет значение? С годами мы сами на себя перестаем быть похожи. И даже наша собственная память не всегда хочет помнить нас такими, какими мы когда-то были. Что уж говорить о других людях.
У меня и здесь так случается. Всех знаю, все у меня записаны — кто в каком домике живет, а в начале сезона, когда народ начинает съезжаться, некоторых приходится заново вспоминать: те ли это самые, что были. Порой задумаешься: неужели за год человеческое лицо может так измениться? Правда, бывают такие лица, которые вообще в памяти не остаются. Весь сезон на него смотришь, а на следующий не знаешь, новый это человек приехал или ты его уже видел. А бывают такие, что взглянешь случайно — и это лицо навсегда врежется тебе в память.
Бывало, я шел по городу, по людной улице, народу полно, то и дело на кого-то натыкаешься, и ничего не замечал — ни зданий, ни рекламы, ни витрин, ни машин, но человеческие лица вспыхивали передо мной, как короткие искры, и вдруг среди этих вспышек чье-то лицо, совершенно непонятно, почему именно это, а не другое, впечатывалось в мою память и оставалось в ней. Навсегда. Так что я ношу в себе множество таких лиц, словно бы зачатых в этих мгновенных вспышках. Не знаю, чьи они, не знаю, где и когда я их встретил, вообще ничего о них не знаю. Но они во мне живы. Их задумчивость, взгляды, печали, бледность, гримасы живут во мне, точно запечатленные на фотоснимках. Но это не обычные фотографии, на которых если уж кто-то есть, то таким навсегда и остается. И спустя годы сам иной раз себя не узнаёт. Даже если знает, что это он, все равно не может поверить. На тех же, которые сделала моя память, хотя бы и невольно, у всех этих лиц с годами прибавляется морщин, веки обвисают. Например, у кого-то глаза были большие, а сейчас остались одни щелки. Кто-то улыбался, демонстрируя два ряда ровнехоньких белых зубов, а теперь губы едва приоткрываются в усмешке. Да честно говоря, лучше бы такому и вовсе воздержаться от улыбки. Или красивая женщина — именно красотой меня поразившая в то мгновение, — а сейчас на нее и смотреть не хочется. Я знал нескольких красивых женщин и признаюсь, всякий раз, когда память подсовывает мне их фотографии, я думаю, что, может, красивым женщинам лучше умирать в юности.