Иногда даже еду в тарелках оставляют. И грязную посуду. Бутылки, банки из-под пива на столе, стопки с недопитой водкой, мусора полные корзинки, женские прокладки, презервативы на полу. Снял и бросил. Наверное, отчасти это и моя вина, я их приучил, что сам за всем слежу. Но я не могу иначе. Нет, есть, конечно, домики, куда приятно зайти. Я, бывает, даже посижу там, послушаю. Что слушаю? Много чего можно услышать, если есть охота слушать.
Обычно дважды в день и, по крайней мере, один раз ночью я обхожу все домики, на этом берегу и на том. С утра, как только солнце встанет, проверяю, не выбито ли где-нибудь стекло, не вскрыта ли дверь. Если что-то кажется подозрительным, захожу внутрь. Впрочем, собаки первыми все чуют. Обегают вокруг каждого домика и коротким лаем дают мне понять, что все в порядке. И сразу мчатся к следующему. Если что-то не так, ждут меня и лают, еще как лают.
Второй раз — вечером. Тогда я уже заглядываю в каждый домик и зажигаю свет. Внутри и на террасе. Зажигаю, оставляю включенным и иду к следующему. И так, домик за домиком, зажигаю свет, оставляю включенным — до самого последнего. С каждым освещенным домиком на берегу становится все светлее и светлее. Словно сверкающий венок ложится вокруг водохранилища. Даже к небу свет поднимается, как будто и водохранилище светится, и небо над ним, и лес. А собаки, вы себе не представляете, как они тогда радуются. Мне и в голову не приходило, что собаки умеют так радоваться. Обычно они спокойные, сосредоточенные, без надобности не гавкают. Или чтобы выли, как другие псы, — никогда. Даже на луну не воют. Как-то тут, в одном из домиков, человек умер, так и тогда не выли. Разве что вообразят себе невесть что. Вы не поверите, что они могут себе вообразить. Так что, может, когда во всех домиках свет горит, они представляют себе свой рай? Собакам ведь нет нужды представлять себе рай в виде цветущего сада, в котором все есть. Им достаточно, что там не будет человека. Буду ли я, спрашиваете? Я, пожалуй, буду. Меня они, наверное, считают тем, кто присматривает за их раем.
Потом мы идем обратно и в каждом домике гасим свет. Что вас так удивило? Этот собачий рай? Так я вам скажу, по мне, для собаки нет создания хуже человека. У меня есть причины так говорить. Вот этого, Рекса, я в лесу нашел. Привязанного к дереву стальной проволокой. Я бы его, наверное, не заметил, потому что смотрел под ноги, землянику искал, и вдруг слышу: кто-то плачет, будто ребенок. Мне и в голову не пришло, что это может быть собака. Например, если косуля в силке умирает, вы сразу поймете, что это косуля. Я не одну такую умирающую косулю видел. А здесь — точно ребенок. Я остановился, затаил дыхание. Неужели у кого-то ребенок в лесу потерялся? Но он должен быть совсем маленьким, потому что только малыши так плачут. Хотя ведь такие маленькие дети в лес сами не ходят. Все затихло. Оглядываюсь — никого. Я опять занялся своей земляникой. И снова услышал этот плач. Тихий-тихий, но есть. Слух у меня хороший. Меня когда-то один кладовщик учил играть на саксофоне, так он всегда повторял: уметь ты еще мало что умеешь, но слух у тебя отменный. Только трудись.
Я уже стал прикидывать, у кого здесь, в домиках, может быть младенец. Честно говоря, меня бы уже ничто не удивило: даже если кто-нибудь ребенка в лес отнес. Я начал осматривать куст за кустом, обошел ближайшие деревья. И вдруг вижу: под буком лежит вот этот самый Рекс. Наверное, он меня учуял и, хотя был уже полумертвый, заплакал. Потому что, да будет вам известно, обоняние у собаки умирает последним. Увидев меня, он даже попытался встать. Но не сумел. И снова заплакал, как ребенок. Жилец ты или не жилец? — задумался я. Нет, так принесу лопату и закопаю. Будет одной могилой в лесу больше, какая разница? Я всем таблички подновляю и тебе буду подновлять. Вот тогда я и назвал его Рексом. Здесь лежит Рекс. Пусть упокоится с Богом. Креста я тебе не поставлю, хотя своими муками ты его заслужил. А пес опять попытался встать. Когтями царапает землю и смотрит на меня, словно умоляет не бросать.
Ну, я взял его под пузо и поставил на ноги. Думаю: устоит, так, может, и выживет. Я не верил, что устоит. И что вы думаете — устоял. Кожа да кости. На нем уже черви завелись... Шея от стальной проволоки вся в крови и личинках. Глаза — тоже все в личинках. Из пасти кровавая пена. Шатается, дрожит, но стоит. В таком случае пошли, сказал я, попробуем жить дальше. Снял с его шеи стальную проволоку и начал уговаривать сделать первый шаг, а там уж легче будет. Первый шаг, он самый важный. Шаг-то он сделал, но свалился. Что мне было делать? Взял его на руки и понес. Но руки у меня скоро устали. Сами видите, псина большая, хотя тогда в нем и половины от того, что сейчас, не было. Я пожалел, что не взял перочинный нож. Вырезал бы несколько палок, сделал волокушу и как-нибудь дотащил. К счастью, я был в пиджаке: снял его, снял рубашку, связал их вместе, закрепил той стальной проволокой, уложил пса на все это, присел, кое-как закинул за спину и — с трудом, правда, — но поднялся. Так домой и принес.