Днем он еще сопротивлялся, боролся из последних сил, но по ночам очарованность атаковала его неодолимыми приступами. Однажды я увидел его при свете свечи, стоящей на полу. Отец лежал голый, испещренный черными пятнами тотема, исчерченный линиями ребер, фантастическим рисунком просвечивающей изнутри анатомии; он приподнимался на четвереньки, одержимый чарами омерзения, затягивающими его в дебри своих запутанных дорог. Отец исполнял замысловатые, расчлененные движения какого-то причудливого обряда, в котором я с ужасом распознал имитацию тараканьего церемониала.
С той поры мы распрощались с отцом. Сходство с тараканом становилось все заметнее — отец превращался в таракана.
Постепенно мы свыклись с этим. Видели мы его все реже; он пропадал целыми неделями, бродил по своим тараканьим тропам, и мы уже перестали его узнавать — до того он слился с этим черным противоестественным племенем. Кто знает, может, он и сейчас еще живет где-нибудь в щели в полу и бегает ночами по комнатам, занятый тараканьими делами, а может быть, однажды оказался среди тех мертвых насекомых, которых Аделя каждое утро находит лежащих вверх брюшком, с торчащими вверх ногами, с отвращением собирает в мусорный совок и выбрасывает.
— И все равно, — растерянно пробормотал я, — я уверен, что этот кондор — он.
Мать взглянула на меня из-под ресниц.
— Ах, дорогой, не мучай меня — я ведь говорила тебе, что сейчас отец служит коммивояжером и все время находится в разъездах, и ты же прекрасно знаешь, что иногда ночью он приезжает домой, но с рассветом уезжает еще дальше.
Буря
В ту длинную пустую зиму темнота дала в нашем городе безмерный, сторичный урожай. Должно быть, слишком долго не убирали рухлядь на чердаках и в чуланах, валили кастрюли на кастрюли, горшки на горшки, позволяли бесконечно расти батареям порожних бутылок.
Там, в выжженных многобалочных лесах чердаков и крыш, темнота стала вырождаться и одичало бродить. Там начались черные сеймы кастрюль, болтливые и бесплодные веча, бормотанье горшков, бульканье бутылок и банок. И однажды ночью фаланги чугунов и бутылей переполнили крытые дранкой чердачные просторы и сбившейся огромной толпой поплыли на город.
Чердаки, освобождаясь от содержимого, один за другим раздувались и выстреливали черные вереницы, а сквозь их пространные эха проносились кавалькады балок и брусьев, скакали, падая на сосновые колени, вырвавшиеся на волю деревянные коньки и наполняли просторы ночи галопом стропил, топотом лежней и обрешетин.
Тут-то и разлились темные реки, кочевья бочонков и леек и потекли в ночь. Их черные поблескивающие шумные орды осадили город. Темный говор посудин, кишевший в ночи, надвигался, подобно армии разболтавшихся рыб, неудержимым нашествием бранчливых подойников и вздорных лоханей.