Когда в полдень отец, уже на грани безумия, обессилевший от духоты, трясясь от беспричинного возбуждения, ретировался в верхние комнаты, и полы второго этажа потрескивали то здесь, то там под его подстерегающей, слегка припадающей походкой, в лавке наступал период передышки и расслабления — наступало время послеполуденной сиесты.
Приказчики кувыркались на штуках сукна, разбивали на полках суконные шатры, устраивали качели из драпировочных тканей. Они разворачивали глухие свертки, выпускали на свободу мохнатую, многократно свитую столетнюю тьму. Слежавшийся за долгие годы плюшевый мрак, выпущенный на волю, скапливался под потолком лавки ароматами иного времени, запахами былых дней, что терпеливо складывались бесчисленными слоями в давние холодные осени. Слепые моли сыпались в помрачневший воздух, пушинки и шерстинки кружили по всей лавке вместе с этим посевом тьмы, и запах аппретуры, глубокий и осенний, наполнял темное становище сукон и бархата. У приказчиков, расположившихся биваком в этом становище, в голове были только шутки да проказы. Они позволяли плотно заматывать себя по самые уши в темное прохладное сукно и лежали рядком, блаженно недвижимые под стопой сукна — живые лики, суконные мумии, хлопающие глазами в притворном страхе от своей неподвижности. А то давали раскачивать и подбрасывать себя под потолок на большущих растянутых полотнищах сукна. Глухое хлопанье полотнищ и дуновения колеблемого воздуха приводили их в неистовый восторг. Казалось, вся лавка срывается в полет, сукна вдохновенно поднимались, приказчики взлетали с развевающимися полами, точно пророки, в мгновенных вознесениях. Мама смотрела сквозь пальцы на эти забавы, общее расслабление в часы сиесты оправдывало в ее глазах любые проделки.
Летом лавка дико и неряшливо обрастала сорняками. Со двора, со стороны склада, все окно было зеленым от бурьяна и крапивы, становилось подводным и мерцающим от лиственного блеска, от колышущихся отблесков. В полумраке долгих летних вечеров на нем, как на дне старой зеленой бутылки, жужжали в неизлечимой меланхолии мухи — болезненные и уродливые экземпляры, взращенные на сладком отцовском вине, мохнатые отшельники, целыми днями оплакивающие свою проклятую судьбу в нескончаемых однообразных эпопеях. Эта дегенеративная порода магазинных мух, склонных к диким и неожиданным мутациям, изобиловала причудливыми особями, плодами кровосмесительных скрещиваний, и вырождалась в некую сверхрасу грузных гигантов, ветеранов с глубоким горестным тембром, неукротимых и угрюмых друидов собственных мучений. А под конец лета выводились наконец одинокие эпигоны, последние из рода, смахивающие на больших синих жуков, уже немые и безгласные, с зачаточными крыльями, и они заканчивали унылую свою жизнь, свершая неутомимые, бессмысленные пробеги по зеленым стеклам.
Редко открывавшиеся двери заплетала паутина. Мама спала в суконном гамаке, подвешенном между полками позади бюро. Приказчики, которым досаждали мухи, вздрагивали, морщились, вскидывались в беспокойном летнем сне. А тем временем во дворе разрастались сорняки. В одичавшем солнечном зное на помойке множились поколения гигантской крапивы и мальв.
От соединения солнца и скудных грунтовых вод на этом клочке земли зарождалась злющая субстанция сорняков, сварливая квинтэссенция, ядовитая разновидность хлорофилла. Там на солнце варился горячечный фермент и разрастался легкими лиственными формами, разнообразными, зубчатыми и сморщенными, тысячекратно повторенными по единому образцу в соответствии с сокрытой в них общей идеей. Дождавшись своего часа, эта заразительная концепция, эта пламенная и одичалая идея распространялась, как огонь, подкрепляемая солнцем, разрасталась под окном пустой, бумажной путаницей зеленых плеоназмов, растительным убожеством, стократно множащимся незатейливыми отъявленными бреднями, дешевая бумажная рвань, облепляющая стену склада шелестящими лоскутами, которые становились все крупней и крупней и мохнато распухали — лоскут за лоскутом. У приказчиков, просыпавшихся после мимолетной дремы, лица были в багровых пятнах. Странно возбужденные, они вставали с разостланных сукон и, преисполненные лихорадочной предприимчивости, мечтали о героических буффонадах. Томимые скукой, они сидели, раскачиваясь на высоких полках, болтали ногами, тщетно всматривались в пустую, выметенную зноем рыночную площадь, выискивая там хоть какое-никакое приключение.