— Вполне! Эту информацию надо ещё переварить. На первый взгляд разумность некоторых решений вызывает сомнение… Но если считать, что в Идеалии достигли своей главной цели — построили счастливое общество, то, вероятно, это уже хорошо продуманные и проверенные годами решения.
— Я понимаю, как трудно принять современникам общественный строй, в котором нет ни денег, ни частной собственности. Но ему также не понять, что значит жизнь, заполненная интересной работой, мыслями о научных открытиях и технических проектах, о творческих достижениях, не отвлекаясь на непрерывный поиск достойной работы, доступного жилья и денег на самое необходимое. Когда вместо ежедневного поглощения назойливой рекламы о прекрасной, но недоступной красивой жизни, ты занимаешься её созиданием и сам же пользуешься всеми её благами.
— Это точно! — вздохнула Лена, — нас только кормят сказками о прекрасной жизни, хотя она с каждым годом всё хуже и хуже…, и та непрерывно утекает, как песок в часах.
— А больше всего обидно, что похожие идеи были и у теоретиков социализма. Но они в своих теориях не учли животное начало человека!
Оставшуюся часть дороги мы молчали, любуясь проплывающими за бортом пейзажами. Сегодня я обрушил на Лену столько новой информации, сколько её ранимое воображение не в состоянии было переварить.
15. Завещание Ивана Грозного
После полуторачасовой прогулки наш теплоход, развернувшись, пришвартовался к причалу. Обратный поезд «Ласточка» на Петербург отходил в 18:06. У нас ещё было несколько часов, чтобы познакомиться с Ярославовым дворищем на противоположенном берегу реки. Перейдя живописный Горбатый мост, мы оказались недалеко от Аркады Гостиного Двора, служившей когда-то его обрамлением. Ярославово дворище удивляло уже тем, что на его небольшой территории размещались аж шесть церквей и один собор! Это Никольский собор, Церковь Параскевы-Пятницы на Торгу, Храм Жен-мироносиц, Церковь Георгия на Торгу, Церковь Иоанна Предтечи на Опоках, Храм Успения на Торгу и Церковь Прокопия.
Переходя от церкви к церкви и любуясь архитектурой некогда деревянных, но перестроенных в камень после многочисленных пожаров строений, я заметил, что за нами подвязался какой-то мужчина в скромной монашеской одежде и с большой сумкой через плечо. Он был облачён в подрясник, опоясанный широким матерчатым ремнём, и в выгоревшую на солнце скуфью. Монах не отставал от нас, хотя и сохранял при этом достаточную дистанцию. Осмотрев все достопримечательности, мы с Леной присели на скамейку, чтобы немного передохнуть перед дорогой на вокзал. Монах остановился недалеко от нас и, опасливо осмотревшись по сторонам, приблизился к скамейке.
— Не знаю, как обращаться к Вам, брат мой, — начал монах, с опаской поглядывая на Лену, — но мне известно, кто Вы!
— Можете смело говорить, это мой помощник, — успокоил я его.
Монах бросил недоверчивый взгляд на Лену, но продолжил:
— В одном из подземных хранилищ нашего монастыря мы с братьями обнаружили завещание Ивана Васильевича, которое считалось потерянным. Распространяемое в наше время в России завещание — это всего лишь одна из копий черновика. А у нас в руках оказался оригинал. Мы долго и тщательно изучали его и пришли к выводу, что оно не должно попасть в руки чиновников. Кроме ближайших родственников и сподвижников Ивана Васильевича, завещание было адресовано ещё кому-то из будущего. А кому именно, мы так и не поняли. И только совсем недавно всем братьям было откровение, что явился на землю пророк Магсус, несущий людям свет и указывающий путь. И что завещание это адресовано ему, — с этими словами монах протянул мне свою большую сумку.
Я осторожно расстегнул змейку и заглянул внутрь. Сумка была доверху наполнена буковыми дощечками, упакованными в аккуратные пачки. Вытащив самую верхнюю дощечку, с трудом прочитал вырезанный на ней текст:
– “Во имя отца, и сына, и святаго духа, святыя и живоначальныя троицы, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь, и по благословению отца нашего Антония, митрополита всея России, сеаз, многогрешный и худый раб божий Иоанн, пишу сие исповедание своим целым разумом. Но понеже разума нищетою содержим есмь, и от убогаго дому ума моего не могох представити трапезы, пищи ангельских словес исполнены понеже ум убо острюпись, тело изнеможе, болезнует дух, струпи телесна и душевна умножишася, и не сущу врачу, исцеляющему мя, ждах, иже со мною поскорбит, и не бе, утешающих не обретох, воздаша ми злая возблагая, и ненависть за возлюбление мое». Но это же древнерусский язык! — разочарованно воскликнул я, — я ничего не понял!