Понятие «вступления в бой» оказалось удобным для Клаузевица еще и вот почему: оно помогло ему анализировать войну как таковую, stricto sensu, [В строгом смысле слова (лат) – Ред.] отделив ее от всего, что ее окружает и к ней примешивается, но ею не является. Иначе говоря, терминологически различаются война как таковая, понимаемая как «применение вооруженных сил», и то, что можно рассматривать всего лишь как «подготовку боевых действий»: она заключается в «поддержании войск в боеспособном состоянии» и ее, собственно говоря, можно исключить из стратегии. Даже Клаузевиц не совсем игнорирует такую «подготовку» к войне и не отрицает ее влияния (или, по крайней мере, того, что он вынужден считать таковым, потому, что «подготовка», признает он, непосредственно приближается к действию, поскольку вслед за ней начинается война, а на практике война и подготовка к ней чередуются).
Клаузевицу тем не менее приходится развести эти понятия, чтобы размышлять о войне в свете его концепции, то есть о войне как о боевом действии в его чистом виде, которое можно рассматривать изолированно. Напротив, в древних китайских военных трактатах интегрированы не только вопросы организации и снабжения, но и экономические расходы на войну и морально-политическая обстановка в стране (см. Сунь-цзы, гл.2, «Цзо чжань»). Действительно, на ход боевых действий влияет множество факторов; навозможно исключить их только потому, что они суть «второстепенные», как это делает Клаузевиц. Эти «привходящие обстоятельства» составляют часть потенциала ситуации и оказываются определяющими с точки зрения развития действующих сил. Впоследствие они могут изменить самое природу боевых действий. Для Клаузевица только вступление в бой, обмен выстрелами являются действительно решающими факторами, тем моментом, когда все решается, моментом, в котором воплощается сущность войны. А для китайских стратегов, как уже было сказано, вступление в бой – это только результат, а точнее, следствие той трансформации, которая произошла ранее.
Рассматривая войну с позиции боевых действий как изолированных актов, Клаузевиц может представить себе ее развитие только как развертывание «многих последовательных действий» или, в лучшем случае, «стягивание в один узел», то есть комбинацию боевых действий. Иными словами, он не отдает себе отчета в продолжительности войны: идет ли речь о простой кампании или о целой войне, для него это простая сумма отдельных боевых действий. Всякий промежуток времени между ними может, таким образом, только увести в сторону, отклонить войну от ее первоосновы. Ибо все, что не есть акт, действие, не может здесь существовать иначе, нежели чисто негативным образом, в некотором «подвешенном состоянии» – иначе говоря, в «бездействии»: все то, что не является действием на войне, есть «разжижение войны во временном плане».
Как бы китайские стратеги ни оценивали значение эффективности самых коротких боевых oпeраций, следующих одна за другой, они правильно оценили положительное значение времени, уходящего на преобразование, времени, когда накапливается потенциал. Это не бесплодное, не «мертвое» время, даже если оно кажется временем бездействия: ведь точно рассчитанный ход боевой операции подготавливает дальнейшую эволюцию, благодаря которой соотношение сил в конечном счете сработает в нужную сторону. Нет «разжижения» во времени, но есть созревание со временем; эффект не тонет, а развертывается в нем. Ибо косвенная эффективность требует много времени – времени для медленной деятельности. Представляя войну не в категориях отдельных актов, а в категориях процесса, китайцы преподают нам хороший урок: как важно правильно использовать понятие длительности.
2. Следовало бы вернуться к западному мифу о действии. Тем более что действие – это и есть, собственно, объект мифа, появившегося именно как рассказ о действии, – того мифа, с которого начинается вся европейская цивилизация. Вспомним те образы, которые первыми отразили историю развития человеческого разума. Как в христианско-иудейской традиции, так и в «Тимее» Платона, Бог создает мир актом творения; героям свойственно воспроизводить это божественное деяние, хотя бы даже и в противоборстве с ним: в древних эпических поэмах литература делала свои первые шаги, описывая памятные события – деяния, прославленные как подвиги; позже трагедия вывела их на сцену и сделала своим преимущественным предметом (у Аристотеля нет термина, соответствующего нашему слову «персонаж»; он говорит, что задача театра – представлять людей «через их действие»). Констатация более чем банальная, но для Китая не столь очевидная. Китай не оставил никаких мифов относительно происхождении мира, он никогда не стремился объяснить начало мира каким- то демиургическим актом (образ Нюй Ва в этом плане не показателен). В китайской древности мы не найдем также ни эпоса, ни, разумеется, театра в том виде, в каком он являлся продолжением эпоса в нашей античности. Отсутствие столь многозначительное, сколь и существенное, заставляющее задуматься о том, откуда идут наши представления о зарождении теоретической мысли. Ведь нельзя не заметить, что китайская мысль никогда не знала культа действия, героического или трагического, она никогда не стремилась объяснить реальность через действие. Одно из самых древних сочинений, «И-цзин», или «Книга перемен», построено на противопоставлении двух типов линий, полных и прерывистых, представляющих два противоположных момента, существующих во всяком процессе. «Книга перемен» указывает, что реальность надо рассматривать под углом зрения постоянной трансформации: фигуры превращаются одна в другую в силу простых видоизменений самих движущих сил. Эти изменения можно изобразить как серию диаграмм, анализируя которые ученый может оценить реальное соотношение сил и определить потенциал ситуации. Такой анализ нужен не для того, чтобы получить объект для созерцания (в Греции мысль, теория, всегда неотделима от действия и связана с абстрагированием бытия), но для того, чтобы наше поведение постоянно совпадало по фазе с развитием событий. Эффективность, – и в Китае мы еще раз убеждаемся в этом, – это получение эффекта за счет адаптации к ситуации.