Старые социалисты любили знаменитую пословицу: «Считается, что умирают за родину, умирают же за капитал». Их наследники придерживаются схожей формулы: «Считается, что идёт борьба за пролетариат, умирают же за своих лидеров», «считается, что идёт битва за будущее, выполняется же пятилетний план». И, провозгласив эти лозунги, что делают левые младотюрки в борьбе? Они начинают служить какому–либо Делу; «лучшему» из всех Дел. Свой творческий досуг они проводят в распространении брошюр, расклеивании плакатов, демонстрациях, дискуссиях с президентом региональной ассамблеи. Они борются. Хорошо действовать, потому что думают за них другие. Самопожертвование не знает пределов.
Лучшее из всех Дел – то, в котором лучше всего можно потеряться телом и душой. Закон смерти является лишь законом отрицания воли к жизни. Роль смерти осуществляется ценой роли жизни; между ними не бывает равновесия, на ниве сознания невозможны компромиссы. Нужно полностью защищать либо один, либо другой из этих законов. Фанатики абсолютного Порядка – шуаны, нацисты, карлисты – с прекрасной последовательностью демонстрируют, что действуют на стороне смерти. Лозунг: Да Смерть! по крайней мере чист и не слюняв. Реформисты смерти в малых дозах – социалисты сплина – не обладают даже абсурдной честью эстетики тотального разрушения. Они умеют только умерять страсть к жизни, до такой степени, что она вопреки самой себе становится страстью к разрушению и саморазрушению. Противники концлагерей, но лишь во имя умеренности: во имя умеренной власти, во имя умеренной смерти.
Поборники абсолютного самопожертвования Государству, Делу или Фюреру, эти великие ненавистники жизни точно так же, как и те, кто противостоит морали и техникам самоотказа, обладают жизненным неистовством, в их антагонистичном, но одинаково остром праздновании жизни. Кажется, что жизнь становится настолько насыщенной оттого, что измученная чудовищным аскетизмом, она стремится достичь своего конца одним ударом, за раз получив всё то, в чём ей было отказано. Празднество, которое познают в момент своей смерти легионы аскетов, наёмников, фанатиков, омоновцев является преувеличенно мрачным празднеством, воспринимаемым перед лицом вечности подобно вспышке фотоаппарата, эстетизированно. Десантники, о которых говорил Бижар вступают в смерть эстетически, в виде статуй, каменистых кораллов, осознающих, возможно, своё состояние полнейшей истерии. Эстетика хороша для склеротического празднества, настолько же отделённого от жизни, как голова Хиваро, для фиесты смерти. Роль эстетики, роль позы, часто соответствует роли смерти, о которой умалчивает повседневная жизнь. Любой апокалипсис прекрасен мёртвой красотой. Или как песня швейцарских гвардейцев, которую приучил нас любить Луи–Фердинанд Селин.
Конец Коммуны не был апокалипсисом. Между нацистами, мечтавшими погибнуть вместе со всем миром и Коммунарами, устроившими пожар в Париже пролегает расстояние от зверски утверждаемой тотальной смерти до зверски отрицаемой тотальной жизни. Первые ограничились развитием логических процессов массового уничтожения, впервые разработанных гуманистами, учившими покорности и самопожертвованию. Вторые знали, что жизнь, выстроенную страстью нельзя отнять; что в уничтожении такой жизни больше удовольствия, чем в присутствии при её истязании; что лучше исчезнуть в огне с живой радостью, чем чем уступить хотя бы на миллиметр, сдав при этом всю линию. Несмотря на свой источник, оскорбительным образом исторгнутый сталинисткой Ибаррури крик: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», кажется мне суверенным одобрением определённого способа самоубийства, счастливого ухода из жизни. То, что было правомерным для Коммуны, остаётся таковым для личности.
Против самоубийств от усталости, против коронованного самоотрицания других. Последний взрыв смеха, как у Кравана (без вести пропавший дадаист–мистификатор, прим. пер.). Последняя песня, как у Равашоля.
* * *
Революция перестаёт существовать в тот момент, когда ради неё становится нужно приносить себя в жертву. Когда отказываешься от себя, ты лишь превращаешь её в фетиш. Революционные моменты являются карнавалами, в которых индивидуальная жизнь празднует своё единство с возрождённым обществом. Призыв к самопожертвованию звучит в такие моменты как похоронный звон. Валье писал: «Если жизнь покорных длится не долее жизни бунтарей, можно бунтовать и во имя идеи». Борец может стать революционером только вопреки тем идеям, которым он согласился служить. Валье борющийся за Коммуну, это в первую очередь ребёнок, потом бакалавр, восстанавливающий в одном долгом воскресенье вечные недели прошлого. Идеология – это надгробие повстанца. Она хотела бы помешать ему возродиться.
Когда повстанец начинает верить, что он сражается за высшее благо, авторитарный принцип уже не колеблется в нём. Человечество никогда не испытывало недостатка в мотивах для отказа от человечности. На этой точке существует настоящий рефлекс покорности, иррациональный страх свободы, мазохизм, присутствующий повсюду в повседневной жизни. С какой горькой лёгкостью можно отказаться от желания, от страсти, от существенной части самого себя. С какой пассивностью, с какой инертностью соглашаются жить ради чего–то ещё, действовать ради чего–то ещё, причём слово «что–то» всегда перевешивает всё остальное своим мёртвым весом. Оттого, что нелегко быть самим собой, мы так весело отказываемся от себя; воспользовавшись первым же предлогом, любовью к детям, к чтению, к артишокам. Желание исцелиться испаряется под абстрактной всеобщностью болезни.
Тем не менее, рефлекс свободы тоже знает свою дорожку через все эти предлоги. При забастовке за повышение зарплаты, при народных волнениях, разве не реализуется дух карнавала? В час, когда я пишу, тысячи рабочих перестают работать или берутся за оружие, всё ещё верные тем или иным указаниям или принципам, хотя в глубине именно страстное желание сменить предназначение своей жизни толкает их на это. Преобразовать мир и вновь изобрести жизнь было эффективным лозунгом повстанческих движений. Это требование, которое не выдвинет ни один теоретик, потому что оно может быть лишь творением поэзии. Революция совершается каждый день вопреки профессиональным революционерам, безымянная революция, как и всё, что выходит из реальной жизни, готовящая, в повседневной конспирации действий и грёз, взрывную последовательность.
Никакая проблема не значит для меня столько, сколько та, что создаёт в течение долгого дня трудность в изобретении страсти, осуществлении желания, создания мечты, так же, как их создаёт мой дух по ночам. Мои незавершённые действия преследуют меня, а вовсе не будущее человеческого рода или состояние мира в 2000–м году, не обусловленное будущее и не абстрактные еноты. Если я пишу, то не «для других», как говорится, и не для того, чтобы изгнать их призраки! Я связываю слова, одно за другим для того, чтобы вырваться из колодца одиночества, откуда другие могли бы вытащить меня. Я пишу от нетерпения и с нетерпением. Для того, чтобы жить без мёртвого времени. Что до других, не хочу знать о них ничего, что не касалось бы меня с самого начала. Они должны спасаться благодаря мне, как я спасаюсь благодаря им. У нас общий проект. Исключено, что проект полноценного человека должен создаваться за счёт личности. Кастрация не может быть более или менее полной. Аполитичное насилие молодых поколений, к равноценным товарам культуры, искусства, идеологии подтверждается фактами: индивидуальная самореализация станет работой принципа «каждый за себя», понятого коллективно. И радикальным образом.
На данном этапе сочинения, где раньше искали объяснений, я хотел бы, чтобы отныне в нём находили сведение счетов.
2
Отказ от самопожертвования – это отказ продаться. Нет ничего во вселенной вещей, продаваемых или нет, что могло бы послужить эквивалентом человеческого бытия. Личность несократима, она меняется, но не обменивается. Теперь, одного взгляда, брошенного на движения социальных реформ достаточно для того, чтбы убедиться: они никогда не требовали ничего иного, кроме ассенизации обмена и жертвоприношения, превращая очеловечение бесчеловечности в дело своей чести и стремясь сделать его соблазнительным. Каждый раз, когда раб делает своё рабство более сносным, он помогает своим хозяевам в их кражах.