3
Человек негодующий – Чем больше власти распределяется в потребительных фрагментах, тем более ограниченной становится зона выживания; вплоть до стадии ползучего мира, в котором удовольствие, усилие к освобождению и мучение выражают себя в одном и том же содрогании. Низкая мысль и близорукость долгое время обозначали принадлежность буржуазии к цивилизации троглодитов (обитателей пещер, прим. пер.) в стадии прогресса, цивилизации выживания, которая сегодня выказывает свою конечность в уюте антиядерных убежищ. Её величие было заёмным величием, отнятым у побеждённого врага; тенью феодальной добродетели, Бога, природы… Как только появляются препятствия её непосредственному господству, буржуазия начинает спор о мелочах; она наносит самой себе удары, которые однако никогда не подвергают её существование опасности. Флобер, высмеивавший буржуазию, призывал её к оружию против Коммуны.
Аристократия делает буржуазию агрессивной, пролетариат ставит её на оборонные позиции. Что для неё пролетариат? Вовсе не противник, в лучшем случае дурная совесть, которую она стремится скрыть. Закрываясь в себе, оставляя как можно меньше уязвимых мест на поверхности, объявляя законными только реформы, она одевает свои фрагментарные революции в изношенную зависть и негодование.
Я уже говорил, что на мой взгляд ни одно восстание не было фрагментарным в своей изначальной воле, что оно становится таковым только когда поэзия агитаторов и ведущих игроков уступает место власти руководителей. Человек негодующий является официальной версией революционера: человек лишённый сознания возможного преодоления; человек, который не может постичь необходимость обращения перспективы вспять и который, будучи снедаемым завистью, ненавистью и отчаянием, пытается уничтожить своими завистью, ненавистью и отчаянием мир, так хорошо устроенный для его угнетения. Изолированный человек. Реформист, зажатый между глобальным отрицанием власти и её абсолютным приятием. Отрицая иерархию оттого, что ему в ней не нашлось места, такой человек готов полностью служить своим бунтом планам первых попавшихся ему лидеров. У власти нет лучшей поддержки, чем подобный оппортунизм; вот почему она трудится над утешением тщеславий в их погоне за почестями, поставляя им привилегии в качестве объектов ненависти.
Не достигая обращения перспективы вспять, таким образом, ненависть является ещё одной формой признания её первостепенности. Человек, который проходит под лестницей лишь для того, чтобы доказать своё презрение к суевериям оказывает им слишком много чести, подчиняя им свободу своих действий. Навязчивая ненависть и неутолимая жажда авторитарных позиций изнашивают и обедняют если и не одинаково – поскольку в борьбе против власти больше человечности, чем в проституировании перед ней – то в равной мере. Между борьбой за жизнь и борьбой за то, чтобы не умереть пролегает целый мир разницы. Бунты ради выживания измеряются нормами смерти. Вот почему они требуют в первую очередь самопожертвования своих бойцов, их отказа a priori от воли к жизни, благодаря которой фактически нет человека, который бы не боролся.
Бунтарь, не имеющий иного горизонта кроме стены ограничений рискует разбить себе голову об неё или однажды начинает защищать её с тупым упрямством. Рассматривать себя в перспективе ограничений, значит всегда смотреть на себя так, как того хочет власть, принимаешь ты её или отвергаешь. Вот человек на нулевой точке, покрытый червями, как говорил Розанов. Ограниченный со всех сторон, он останавливает любое вторжение, он следит за собой ревностно, не понимая, что стал стерильным; он является в своём роде кладбищем. Он инвертировал своё собственное существование. Он использует бессилие власти для борьбы против неё. Таковы пределы его справедливой игры. Такой ценой, он может казаться чистым, играть в чистоту. Насколько же наиболее склонные к компромиссам люди всегда добиваются славы, несоизмеримой с их соответствием одному или двум точным моментам! Отказ от повышения в армии, распространение буклетов во время забастовки, стычка с ментами… всегда в гармонии с самым тупым активизмом в какой–либо из коммунистических партий.
Или опять же, человек на нулевой точке открывает мир для завоевания, ему нужно жизненное пространство, большие руины для того, чтобы поглотить его. Отрицание власти легко смешивается с отрицанием того, что власть экспроприировала, например своего собственного бунтующего «я». Определяя себя своим антагонизмом к ограничениям и лжи, он приходит к тому, что ограничения и ложь входят в его сознание в качестве карикатурной части бунта, и большую часть времени ему не хватает иронии для того, чтобы проветрить атмосферу хоть немного. Нет ни одной связи, которую было бы труднее разорвать, чем та, которой индивид связывает сам себя, когда он теряет из вида суть своего отрицания. Если он пользуется силой своей свободы оказывая услугу несвободе, он увеличивает своими усилиями силу несвободы, порабощающую его. Возможно ничто не смахивает на несвободу так сильно, как усилия к свободе, но несвобода обладает одной особенностью: как только её принимают, она утрачивает всю свою стоимость, хотя плата за неё так же высока как и за свободу.
Когда стены смыкаются, невозможно дышать; и чем больше народу борется за глоток воздуха, тем больше этим воздухом невозможно дышать. Двойственность знаков жизни и свободы, переходящих от позитивного к негативному в соответствии с детерминированными необходимостями глобального угнетения, обобщает хаос, в котором одна рука постоянно уничтожает результаты труда другой. Неспособность познать самого себя заставляет познавать других отталкиваясь от их негативных представлений, от их ролей; и обращаться с ними как с вещами. Старые девы, бюрократы и все те, кому удалось их выживание не знают иных причин для существования на чувственном уровне. Надо ли говорить, что власть основывает на этой болезни свои лучшие надежды на интеграцию. И чем больше ментальный хаос, тем легче удаётся интеграция.
Близорукость и вуайеризм неразрывно определяют адаптацию человека к общественной посредственности нашей эпохи. Смотреть на мир сквозь замочную скважину! Из–за недоступности главных ролей люди толкутся, чтобы получить места в главных ложах зрелища. Им требуются микроскопические детали для пережёвывания: все политики жулики, де Голль велик, а Китай – это родина рабочих. Им требуется живой противник, чтобы кидаться в него яйцами, благородные персонажи, которыми можно восхищаться: им не нужна система. Как же понятен успех грубых представлений вроде подлого еврея, вороватого негра, двух сотен семей! Дайте только врагу лицо, как очертания толпы сразу же принимают подобие возлюбленного лика защитника, шефа, лидера.