Пашка вспоминал. И чем больше вспоминал, тем больше убеждался, что Серж говорит правду. Цыган выделялся среди ребят Серого сдержанностью и хладнокровием, собранностью и какой-то военной подтянутостью. Недавно Пашка слышал, как Цыган отчитывал силача Свистка за то, что он проломил голову сторожу. Называл его висельником и мокрушником. Говорил, что в случае неудачи уголовка шлепнет Свистка в первую очередь, и хвастался, что за ним, Цыганом, мокрых дел нет.
— И вот еще что, Павел, — прервал Серж размышления Пашки, — попробуй поговорить с ним на блатном жаргоне. Уверен, что он ни черта не поймет.
— Попробую. — Пашка сморщился, пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль, что-то связанное с Цыганом. А может быть, с Сержем? — Попробую, — повторил он и тряхнул головой, — только этого будет мало для Серого. Цыган вроде и не калякал, что он из блатных. Он вроде этот самый, — Пашка покрутил пальцем у виска, — с мыслями.
— Идейный, что ли? — спросил Серж.
— Во-во! Идейный, — обрадовался Пашка.
— Надо поинтересоваться его идеями. Боюсь, что они красного цвета, с большевистским оттенком. Ненавижу, — Серж хрустнул пальцами, — идейных особенно ненавижу. Ничего, за все посчитаемся.
Пашка впервые увидел в лице Сержа столько злобы. Обычно флегматичный и барственно-ленивый, Серж сейчас был похож на эпилептика во время припадка. Глаза закрылись, ноздри вздрагивали, раздувались, а полные, обычно яркие губы растянулись тонкими серыми пиявками. Между ними проглядывали острые зубы.
— Я передумал, — Серж вытер лицо платком, — я передумал, Павел. Расскажи Серому о нашей беседе. Только про Цыгана ни слова. Просто скажи: Серж хочет и может помочь. Надо же, до такого фортеля додумались! Своего человека засунули в самую душу. А Цыгана сейчас трогать нельзя.
— Это почему же? Надо только точно разнюхать. Чтобы ошибки не вышло. — Пашка почесал в голове. — Ну и силен ты, Серж. Завариваешь кашу.
— Торопиться сейчас нельзя. — Серж опять был спокоен и рассудителен. — Надо найти второго. — И, встретив недоуменный взгляд Пашки, пояснил: — Не может он быть один. Информацию надо как-то передавать. Да и трудно одному.
Пашка оценил сообразительность собеседника и спорить не стал.
Пашка скатился по ступенькам в трактир и остановился на пороге, чтобы перевести дух. Ощущение было такое, будто входишь в парную. Вместо пара — папиросный дым, вместо запаха березы — водочно-табачный перегар. Залу наполнял монотонный гул голосов, изредка прерываемый громким возгласом или визгом девчонки. Но гул поглощал этот всплеск, равномерно растекался по стенам и потолку и гас где-то в опилках под ногами.
Пашка втянул сквозь зубы густой воздух и оглядел зал. Два стола занимала артель ломовиков. Видно, обмывают удачный подряд. Рядом красноармеец с барышней сидят за бутылкой портвейна. Три девочки отдыхают от бесцельной ходьбы и, наверное, обсуждают скупость и вероломство мужчин. Офицер — седой мужчина с породистым небритым лицом — играет на гитаре и поет:
Дальше все тонет, как в пороховом дыму.
Пашка сунул руки в карманы и вразвалочку пошел к стойке.
— Привет, Америка, — сказала девочка с острым носиком и впалыми щеками, — присядь к нам, изобрази кавалера.
Пашка взял ее за ухо:
— Ты же меня не любишь, пацанка. Зачем зовешь?
— Люблю, — девчонка улыбнулась, — люблю, Америка. Только я Нинку боюсь. Она за тебя глаза выцарапает.
— Стой, — Пашка хлопнул в ладони и присвистнул, — так это ты недавно у меня на улице папиросу просила?
— Я. — Девчонка смутилась.
Ее соседка откинула коротенькую вуаль и заулыбалась, блондинка напротив стала поправлять якобы сползающую на чулке резинку.
— Вы что, ошалели, девки? — Пашка сел на стул и поглядел в напудренные, яркогубые лица. — Я что вам, клиент?
Остроносая отвела глаза и тихо сказала:
— Угости, Паша.
— Николай! — крикнул Пашка и ударил кулаком по столу.
Половой, как мячик, вкатился в зал, смахнул со стола несуществующие крошки и, склонив блестящую от бриолина голову, подобострастно проговорил:
— Слушаю-с, Америка?
— Бутылку вина.
— Водки, — поправила блондинка.
— Поесть.
Пашка посмотрел в глазастое лицо девчонки и взял полового за рукав.