Через какое-то время через помещение торопливо прошёл совсем молодой, лет семнадцати, монашек, тарахтящий деревянной гирькой на шнурке по дощечке. Не успел он скрыться за противоположной дверью, как монастырские повара засуетились, и бросив мне: 'Скорее на службу! Не копошись, аббат не любит опозданий!', как пара лосей ломанулись из трапезной. Ничего не поделаешь, пришлось поспешать вслед за ними. Очень скоро мы покинули основное здание монастыря, и пересекши крохотный внутренний дворик, вошли в монастырский храм. Небольшая церковка серого камня явно строилась не в ширь, а ввысь. Глядя на внутренний свод, поднятый на высоту третьего этажа наших 'хрущёвок', я волей-неволей вспомнил речи брата Филиппа о дороговизне земли внутри стен городов. Алтарное возвышение вкупе с приалтарным столиком, заставленном принадлежностями для мессы и полки с большими и малыми семисвечниками занимали примерно четверть площади, в остальной части выстроились монахи и кучкой толпилось четверо моих соседей по 'странноприимной комнате', за исключением больного итальянца. Трапезный мягко подтолкнул меня к ним, сам же вместе с Янеком присоединился к строю монахов. Да, я не оговорился: это был действительно строй - классический квадрат три на три человека. Кстати говоря, я не увидел в церквушке ожидаемых подсознательно рядов скамей, без которых не обходится ни один из католических храмов в американских фильмах. То ли орден здесь такой бедный, что лавочки себе заказать не в состоянии, то ли в эти времена пока что не принято просиживать зады во время церковной службы, то ли ещё что...
На алтарное возвышение вступил отец Гржегош, облачённый уже не в простую рыже-коричневую сутану, а в светлое парадное облачение, украшенное золотистой, а может, и действительно золотой - вышивкой. И тут началась служба. Несмотря на мою религиозную безграмотность и абсолютное незнание латыни, богослужение в исполнении жатецкого аббата монастыря святого Бенедикта и подпевающих ему в строго определённых местах постриженцев оставило неизгладимый след. Я и прежде-то практически не ходил в церковь, перебиваясь тем, что изредка заглядывал ради любопытства во внешне нравящиеся храмы и смотрел краем глаза пасхальные службы по дуровидению. Теперь же, оказавшись в такой дали от дома, родных, друзей, от всего привычного и довольно комфортного уклада жизни, я впервые никуда не торопился и впервые же присутствовал вживую при столь торжественном моменте. Торжественность службы чем-то напомнила тот день, когда практически накануне Катастрофы с разрушением Союза меня принимали в октябрята в музее боевой славы прославленной в сражениях четырёх войн армии. Конечно, храмовый интерьер ничуть не походил на застеклённый вестибюль музея со статуями героев на покрытых бронзовой краской постаментах и укрытой широким алым ковром широкой лестницей, которая вела ввысь, к залам, полным развёрнутых знамён, старого, но такого манящего любого нормального мальчишку оружия и стендов с фотографиями, с которых на нас смотрели сотни глаз красных бойцов и командиров. Помню, как неловко негнущимися пальцами прикалывал мне звёздочку седой ветеран с багровым узловатым лицом - как я потом узнал, девятнадцатилетним сержантом горевший в самоходке на улице Истенбурга в сорок пятом. Рядом другие ветераны - и Отечественной, и Афганской войн - прикалывали такие же алюминиевые звёздочки моим одноклассникам, и именно тогда я увидел то же выражение лиц, какое наблюдал сейчас в маленьком католическом храме у монахов, послушников и пришедших на богослужение мирян.
Да, похоже, что в отличие от моего времени, где властелинами людских душ стали денежные мешки и щедро проплачиваемые ими телевизионные шуты с прочими паскудами, в этом мире с идеологической составляющей, или, как прежде говорили, партийно-политическим воспитанием, дело обстоит гораздо лучше. К сожалению, того же нельзя сказать об уровне комфорта, но тут уж придётся приложить усилия, чтобы хотя бы слегка вытянуть эту Европу за косу из болота, подобно приснопамятному Мюнхгаузену. Но для того, чтобы как-то повлиять на развитие мира, необходимо для начала самому вписаться в этот мир.
Наблюдая за присутствующими в храме, я отметил одну деталь, которая, на мой взгляд, может несколько облегчить это вживание. Во всё время богослужения активное участие в нём принимали только монахи и один из послушников. Остальные чернорясники и все миряне, за исключением одного - того самого, что в комнате для путников отбивал поклоны, а сейчас шептал слова молитв себе под нос - явно не знали латыни, и так же, как я сам, только старательно осеняли себя крестным знамением и отвешивали поклоны. Выходит, даже в этом мире человек, не знающий латинских молитв, не окажется слишком заметной белой вороной, что весьма хорошо: мне и без того постоянно приходится ловить любопытные взгляды исподтишка...
Как только прозвучало финальное 'Амен!' церковка опустела. Войдя вновь в главное здание обители, толпа разделилась вновь на 'местных' и 'пришлых': монахи гуськом потянулись по коридору в сторону трапезной, миряне-странники же направились к лестнице, ведущей на второй этаж. Я сунулся было вслед за монахами, однако один из парней поймал меня за плечо:
- Тамо - неможливо! Идем до гуры!
Похоже, долгое пребывание в языковой среде начало давать свои результаты: я практически всё понял, а чего не понял - догадался. Ну что ж, 'в гору', так в гору! Хотя жрать охота всё сильнее, но, надеюсь, с голоду пропасть не дадут: харчей я наготовил в трапезной на всю толпу, значит - или позовут ужинать, или принесут, так что подождём в 'гостевой'. Тем более наверху остался загадочный итальянец с его ротфронтовской жестикуляцией - надо глянуть, как он там, болезный...
...Пьемонтец был плох.
Когда мы вошли, длинный худой монах, сидевший у изголовья умирающего повернул голову на шум и, увидев меня, устало протянул:
- А, вот ты какой... Ну-ка, иди сюда! Он тебя постоянно зовёт, всё 'фрателло' да 'фрателло'. Видно, хочет перед кончиной что-то важное поведать.
'Здравствуйте вам! Что-то день сегодня насыщенный: то за фальшивомонетчика приняли, то монаха китайским ножиком соблазнял на подделку документов, то допрос, то готовка, а теперь вот с без пяти минут покойником беседовать! Достало, однако!'
Но ничего не поделаешь: подхожу к тюфяку итальянца, сажусь. Чёрные глаза под узкими, словно выщипанными бровями, внимательно следят за моими движениями.
- Приходил... фрателло...
- Пришёл, как видишь. - Дурацкий ответ, сам знаю. Зато правда.
- Кончаюсь... Будешь Пьемонт, увидел наши фрателли, передай... передай скажи Дольчино, такой слово: 'Куйте железо'. Не передай 'Возжигайте огонь!'. Нельзя. Что надо было привезти - мы с фрателли не смогли. Не достали... все умер... и я тоже буду сейчас умер... Ты понимал?
- Да, понял я.
- Репетер!
'Ага, вроде 'репетиции'. Наверное, 'повтори''.
- Передать Дольчино 'Куйте железо'. Нельзя говорить 'Возжигайте огонь', потому что вы не смогли достать необходимое, все погибли.
- Так...
Теперь хорошо, можно умер...
Фрателло, бери мой палка... Деньги поделите - аурум возьми... ты знаешь... как распорядиться... Остальное - на мессы в монастырь... похороны... Сапоги - убогим...
Слова умирающего всё тише, воздух изо рта вылетает с пришепетыванием.
- Господь со мною... Вива Ита... Оливки хочется...
Рядом сидящий монах рукой провёл по лицу пьемонтца, смыкая ему веки, встал у изголовья и, сложив молитвенно руки, затянул печально-мелодичный речитатив...
Вот и всё. Был человек - и не стало. Куда-то шел, к чему-то стремился, боролся - до конца, не хотел уходить, не передав секрета... И кончился. Как будто оборвалась плёнка в старом кинопроекторе во время сеанса фильма про героев-подпольщиков...
К молитве монаха присоединились двое мирских, третий выскользнул за дверь и тут же по ступеням лестницы застучали деревянные подошвы его обуви.
Я всё так же продолжал сидеть рядом с телом. Чтобы чем-то занять руки, принялся поправлять ложе покойника, сложил его руки на груди. Эх, свечки нету, ну да, надо думать, у братьев-монахов такого добра должен запас иметься.