Трудно было понять, воспоминания ли это детства или же истории, услышанные от других. Хотя его дочь и сын были еще совсем юными, морщинистое лицо и седая борода говорили о том, что Педро немало прожил на свете.
— Сколько вам лет, дон Педро?
— А вы угадайте!
— Setenta[34].
— Eso es, senor[35].
Я мог бы дать ему на двадцать лет больше или на пятнадцать лет меньше, и он все равно бы ответил: «Верно, сеньор». Отчасти из вежливости, а главное потому, что он и сам не знал, сколько ему лет.
Годы существовали для него не как вереница чисел, а в смене одних событий другими. Это нетрудно было понять из его рассказов: «Год большого снега», «Год, когда река навсегда унесла Сантьяго», «Год, когда овца трех ягнят принесла».
Так по радостным и печальным событиям своей одинокой жизни в пустыне считал годы дон Педро.
Этих событий было и много и мало для полного счастья, однако вполне достаточно, чтобы поверить, что самая большая радость — это борьба за свой клочок земли.
Но если счастье заключается в исполнении одних и тех же дел и соблюдении неизменных обычаев, то семейство дона Педро должно жить безмятежно и радостно. Пригнать овец и коней на пастбище или на водопой, найти утром еще тлеющие в очаге головешки, изредка сходить в селение, чтобы выменять звериную шкуру на мешок муки и несколько коробков спичек. И снова окунуться в тишину и покой, зная, что будущее здесь ничем не отличается от настоящего, а настоящее от прошедшего.
В ранчито дона Педро полезная площадь делилась на две части: кухню-столовую и спальню-гостиную.
Углы возле двери — кухня и кладовка, углы у противоположной стены — две спальни-гостиные. В одной из них матрац из шкур для супругов, в другой— кровать Трини. Для Хуана родители выделили маленькую низкую пристройку, в которую вел узенький вход.
Женщины поддерживали в ранчито абсолютную чистоту. Сев в сторонке, они стали прясть.
Глава семьи, хотя он совсем не был похож на деспота, видимо, все еще крепко держал бразды правления в своих руках. Приказы он отдавал улыбкой или легким движением руки. По его знаку Трини поднесла гостям мате. Девушка надела женское платье, яркую юбку с рисунками, очень похожими на примитивные фигурки, изображенные на одеяле — матре.
Едва взгляд девушки падал на меня, ее лицо озарялось лукавой улыбкой. Увы, она не забыла утреннее происшествие у палатки.
Когда Трини обошла нас по кругу с фляжкой мате, я заметил, что Франческо чуть дольше положенного задержал взгляд на руке девушки, а та стыдливо ее спрятала. «Что же такое он разглядел своим орлиным взором?» Замешательство Трини не ускользнуло от отца, и он почел своим долгом все объяснить. Да, это оспинки, осенью они все переболели оспой, но быстро поправились. Так что бояться нам нечего.
Мы сделали вид, будто оспа для нас пустяки, и вскоре распрощались с гостеприимным семейством.
Этот пустяшный инцидент слегка притушил огонь нашего энтузиазма, разгоревшегося было ярким пламенем от рассказов седого патриарха, сытной еды и тепла маленького ранчито, затерянного в Патагонии, Расставаясь с хозяином, Франческо подарил ему свой охотничий нож — жест, которого я, признаться, от Франческо не ждал, зная, как ревниво он оберегает свое оружие.
— Дон Педро слишком пристально на него смотрел,— объяснил Франческо.— Если бы я так же долго любовался какой-нибудь из его лошадей, дон Педро подарил бы мне ее, хотя бы даже у него не было другой. А ведь у меня есть еще один нож.
НЕБЛАГОДАРНЫЙ АИСТ И ВОИНСТВЕННАЯ ФОРЕЛЬ
Ночью я проснулся. Франческо ворочался в своем мешке, тяжело пыхтел, что-то возбужденно бормотал, охваченный странным беспокойством. Наконец он забылся в тяжелом полусне, но ненадолго; внезапно он принялся свистеть!
В ранчито дона Педро вину предпочитали воду, так что напиться допьяна Франческо не мог. «Не иначе он сошел с ума!» — подумал я. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы он свистел, даже в тот чудесный солнечный день, когда он одним выстрелом убил лису, казавшуюся на таком далеком расстоянии не больше зайца.
Старый охотник пожаловался, что ему нездоровится: болит губа, да и горит он весь. Я полез за аптечкой: термометром и несколькими коробочками аспирина, лежавшими в старом футляре для очков.
Франческо лихорадило, и на губе виднелись два-три покраснения, грозившие превратиться в нарывы.
Он сказал, что, пожалуй, слишком налегал на жареного козленка и что не мешало бы ему принять таблетку аспирина. Хоть это наверняка не поможет, но для очистки совести что-то надо сделать. В ту ночь я тоже спал мало и плохо. Из памяти не выходила Трини и ее обезображенная оспинками рука.