Господин в плаще кивнул, словно подтверждая окончательную истинность поведанной истории.
— Давних? — спросил гость.
— Простите?
— С давних пор?
— А–а… вы знаете, нет. Довольно свежо ещё предание. Точнее сказать не могу, как не сможет, пожалуй, никто в городе. А ведь, казалось бы, столь примечательное событие не должно бы так скоро стереться из памяти. И тем не менее…
Он взглянул на гостя, улыбнулся своим мыслям.
— Приятно было побеседовать.
— Спасибо за рассказ.
— Ну что вы, какой там рассказ… Пойду слушать Шуберта. Вам нравится вторая симфония Шуберта?.. Нет?.. А я хотел бы умереть только под неё… Прощайте.
Благодушный господин улыбнулся, приподнял шляпу, откланиваясь. Прежде чем скрыться в переулке, из которого появился, он оглянулся на гостя и ещё раз приподнял шляпу.
Небо тяжелело, вызревало густой сероватой синевой. Часы негромко, будто осторожно, пробили десять. Голуби, словно услышав команду, поднялись, пронеслись над площадью быстрым облаком, дали круг, и растаяли в сумерках — отправились, наверное, в пригороды, на покой. Он остался совсем один в этом странном и тихом городе.
Тогда, замирая сердцем и почему–то дрожа, он взобрался на постамент. Долго не мог определиться с позой: одна была излишне проста, другая — неестественна, третья — несколько театральна, а та — и вообще уподобляла Наполеону. А ведь он всего лишь тот, кого никто не знает, и значит, ему пристала поза поскромней.
Наконец, перепробовав не меньше десятка всевозможных положений, он просто сел, обхватив колени руками, глядя на часы под островерхим куполом башни, в правом углу ратуши. Мрамор постамента был довольно холоден, но вскоре согрелся его теплом, а каменная жёсткость, доставлявшая поначалу некоторое неудобство, быстро перестала чувствоваться.
Упала на ботинок первая капля уютного неторопливого дождя. Откуда–то — кажется, из окна ближайшего дома, — донеслись звуки вступления ко второй симфонии Шуберта.
Прежде чем рассвет
Странник, расскажи, расскажи мне ещё что–нибудь,
прежде чем рассвет перережет горло ночи
— Душа покоя просит, слышь, это, ага. А всё чего–то нет его никак.
— Завтра будет.
— Ну, это да…
Двое сидят во мраке сарая, на корточках, голова к голове — один нечёсанный, всклокоченный, рыжий. Другой — седой уж совсем, хоть и не старый ещё — тот, чья душа требует покоя.
Ветер свистит в щелях дощатых стен, тревожит наваленную на пол грязную стоптанную солому, играет незапертой дверью, вынуждая её душераздирающе скрипеть.
— Дверь прикрыть бы — уж больно противно скрипит, — говорит седой. — Надоела. Да и сквозит.
— Ну, попробую ещё раз, погодь.
Рыжий, кряхтя, встаёт. До двери два шага — сарайчик–то маленький, тесный. Но кажется, что рыжий решил добраться до неё не раньше рассвета.
Дойдя, он долго пытается сковырнуть провисшую дверь с места, прикрыть. Кое–как ему это удаётся. Но не до конца — кажется, она утратила способность закрываться ещё лет несколько тому назад.
— Покурить бы… — бормочет он, возвращаясь на место, снова опускаясь на корточки рядом с седым.
— Ой не говори про курево, а то слюна набегает.
— Я бы и поел.
— Ну ты уж…
Седой почти осуждающе качает головой, смотрит на дверь, за которой, в прорехи, уже видно линию горизонта — там, далеко, за лагерем, за рощей, за бегущими к дальним холмам полями, будто невидимый пока рассвет провёл по небу острой–острой бритвой, оставляя тончайший, назревающий кровью надрез.
— Недолго осталось, — задумчиво говорит седой. — Светает скоро.
— А будто и не жил, — качает головой рыжий. — Быстро всё так…
— Ну, ты только не это, слышь… Самого кручинит, а что ж теперь…
— Так ничего.
— Ничего.
Ветер, залетая в оконце, шуршит в соломе. А может быть, это мышь.
Рыжий смотрит на седого, разглядывает морщинистое лицо, бородавку на подбородке.
— А ты, вроде, не из нашей деревни, — говорит полувопросительно.
— Я странник, — отзывается седой тут же, будто давно ждал этого вопроса. — Калика перехожая.
— Эво ж ты как. А и тебя туда же.
— И меня. Чем я лучше, что ли, слышь.
— Ну, оно, да… Так ты это, расскажи, что ли, чего. Всё не так муторно будет ждать. Побаску какую, али быль. Ты ж, оно, поди, много чего повидал.
— Не вспомню ничего, — качает головой седовласый. — Как отрубило.