Я сказал, давайте сначала попускаем пузыри, а уж потом насладимся яблоком. Но она ответила, что яблоко окислится. Вот съедим, говорит, и будем на сытый желудок пускать пузыри — ведь так приятней.
Я уже съел свою половину, а потом только и подумал: чего это она вдруг? Не отравлено ли яблоко? А то ведь чёрт их, женщин этих, знает… А она словно поняла — улыбнулась: да, говорит, это яблоко с древа забвения добра и зла. Ну а теперь давайте, говорит, пускать пузыри…
Плоскость
Колесо — круглое, окно — прозрачное.
А человек, которого вы видите за окном — выдумка,
его не существует.
Плоскость есть поверхность, содержащая полностью
каждую прямую, соединяющую любые ее точки.
Паровоз дал гудок и, скрипя колёсами, медленно набирая ход, двинулся дальше.
Йон Венцель провожал его взглядом до тех пор, пока последний вагон не выбрался из–под выгнутой крыши над перроном и, стуча колёсами, не исчез в туманной дымке раннего утра. Напоследок он дал ещё один протяжный гудок, прощаясь с городом.
Только после этого Венцель оглядел опустевшие платформы, зачем–то постучал каблуком по асфальту, словно проверяя его на прочность, и не торопясь двинулся к выходу в город.
Выйдя на площадь, он остановился, чтобы раскурить сигару, а заодно и осмотреть окрестности.
Последнее к сожалению ему не удалось, поскольку город Штрабах утопал в тумане раннего промозглого утра. Видна была только пустынная площадь с каким–то памятником да едва различимые очертания ближайших к вокзалу домов.
Поскольку Йон Венцель прибыл в Штрабах слишком рано, чтобы немедленно отправиться по делам, он собирался хотя бы ненадолго представить себя бесцельно шатающимся праздным туристом. А потому направился прямиком к памятнику. Ничто так не расскажет тебе о незнакомом городе, в который ты попал волею судеб, как памятник, ведь памятник — это память. Только памятник покажет тебе, что чтут и кого помнят в этом совершенно незнакомом тебе месте.
Произведение искусства, на которое обратил свой взор Венцель, представляло собой при ближайшем рассмотрении постамент. Да, невысокий мраморный постамент почти правильной кубической формы — скорее заготовка для памятника, чем сам памятник. Потому что никто на нём не стоял. А мраморная же табличка у подножия несуществующего памятника извещала золотыми буквами: «Тому, кого никто не знал».
«Тому, кого никто не знал!» — Йон Венцель усмехнулся выдумке неизвестного ему скульптора.
— Можете забраться, если хотите, — произнёс приятный женский голос за его спиной.
Он обернулся.
Дама была миловидна, под кокетливой шляпкой и в длинном строгом платье, которое, на взгляд Йона Венцеля, с игривой шляпкой совершенно не гармонировало. Но Йон Венцель был всего лишь мужчиной.
— Забраться? — улыбнулся он.
— Ну да, — улыбнулась дама в ответ. — Многие приезжие так делают. Про это написано даже в путеводителе по Штрабаху: первое, что должен сделать путешественник — это постоять на постаменте памятника тому, кого никто не знал.
— У меня нет путеводителя, — пожал плечами Венцель, словно извиняясь. — Но как вы догадались, что я приезжий?
— Это просто, — коротко ответила дама.
Венцель выждал некоторое время в надежде, что дама объяснит простоту алгоритма, по которому она пришла к выводу о его нездешности. Но дама молчала.
— Так вы полезете или нет? — только и спросила она, когда молчание затянулось настолько, чтобы в следующее мгновение стать невыносимым.
— Думаю, что нет, — вежливо ответил Венцель, слегка удивляясь её настойчивости.
— Жаль, — дёрнула дама плечом. — Очень хотелось посмотреть на вас. У вас мужественное лицо и красивая осанка, вам бы подошёл этот постамент.
— Спасибо, — смутился Венцель, признаваясь себе, однако, что невинный комплимент от этой совершенно незнакомой женщины весьма ему приятен.
А она внезапно и совершенно равнодушно отвернулась и пошла по площади, быстро скрываясь в тумане, будто уходя на дно мутной реки без названия. Уже удалившись настолько, что силуэт её стал едва различим в белом месиве, а Йон Венцель готов был оторвать от неё свой взгляд, она остановилась.
— Я слишком дорога для вас, — услышал путешественник её голос.
— В каком смысле? — отозвался опешивший Венцель после некоторого молчания.
— Двести марок за час, — отвечала дама. — Это ведь вам не по карману, не так ли?