Йон Венцель не уклонялся от летящих в него предметов. Он лишь закрыл глаза и умолял: «Простите! Простите меня!»
Чьи–то сильные руки схватили его за штанину, потянули вниз, угрожая сбросить с постамента на мостовую.
— Да! Да! — закричали в толпе. — Сбросьте его!
— Мало того, что он убил лучшего гражданина города, он ещё и топчет наши памятники! Вандал!
— Господи, господи, накажи его!
— Мерзавец! Подлец!
— Из–за таких вот нелюдей дорожают продукты!
— Да, это потому, что приходится платить больше налогов на содержание полиции.
— Скоро выборы. Голосуйте за оппозиционную партию!
— Да здравствует мэр Штрабаха!
— Да бросьте! Ваш любимый мэр ничего не делает для борьбы с такими вот исчадиями ада!
— Убейте его! Око за око, смерть за смерть!
— Осторожно, вы сломаете мне ногу!
— Граждане, опасайтесь карманных воришек!
— Как он смотрит, как он смотрит, подлец! Да он же презирает нас!
— Ненавидит!
— Да говорят же вам, он сумасшедший.
— Безумец!
— Прочь с постамента!
Ещё десяток рук протянулся к Венцелю, хватая за всё, до чего могли дотянуться…
Он упирался, так что стащить его удалось не сразу и только после того, как на помощь гражданам явился суровый полицейский. Венцель узнал его — это был тот, что играл на волынке в уличном кафе.
К счастью, после того как Венцель свалился с постамента, пребольно ударившись о булыжники мостовой, интерес к нему тут же был утрачен и только поэтому его тут же не растоптали и не разорвали возмущённые горожане. Задние уже не видели его, а передние стеснялись сделать что–либо в присутствии представителя власти.
— Что же это вы?.. — с укоризной произнёс полицейский–волынщик.
— Он сумасшедший, — подсказал явившийся тут же Карл Гутенштофф. — Сейчас я вызову карету скорой помощи.
— Да, поторопитесь, — отвечал полицейский, — а то мало ли что взбредёт в его больную голову.
— Буквально минуту, — уверил Гутенштофф, доставая сотовый.
— А я‑то уверовал, что вы настоящий благородный полицейский, господин Гутенштофф, — с укоризной произнёс Венцель.
— Не знаю, во что вы там уверовали — это не моё дело, — бросил шпик. — Я не имею никакого отношения к полиции, я всего лишь служащий фирмы по изучению предпочтительных форм проведения досуга гостями города Штрабаха. И что за дурацкое прозвище вы мне придумали? Меня зовут Йон Венцель.
— Вы с ума сошли?! Это меня зовут Йон Венцель!
— Вас зовут Карл Гутенштофф. По крайней мере, под этим именем вы значитесь в гостинице, где остановились.
— Я нигде не останавливался, не знаю никакой гостиницы, — пробормотал Йон Венцель, чувствуя, что и правда сходит с ума.
Но Гутенштофф—Венцель уже не слушал его оправданий. «Да, да, на вокзальную площадь… Скорей, он, кажется, буйный», — говорил он в телефон.
Когда через десять минут прибыла карета, Йон Венцель, залитый кофе, усыпанный пеплом, обрызганный апельсиновым соком и запачканный маргарином от бутербродов, уже никого не интересовал, кроме полицейского–волынщика, который не сводил с закованного в наручники преступника грустного взгляда немигающих глаз.
Этого господина с бородкой, с приятным баритоном, с по–еврейски черносливовыми глубокими глазами звали Мартин Скорцезе. Он внушал покой и уверенность, с ним хотелось забыть обо всём и терпеливо ждать благоприятной развязки цепи неудач. Йон Венцель уже больше часа отвечал на его вопросы, но так и не смог понять, куда клонит психиатр, что, впрочем, нисколько его не тревожило. Он согрелся, смирился и притих душой.
А господин Скорцезе аккуратно сложил заполненный бланк очередного теста, бросил его в ящик стола и сладко потянулся.
— Нормальный человек не может не протестовать, когда его обвиняют в недостатке благоразумия и неадекватном восприятии реальности. Почему же вы не протестуете, господин Гутенштофф? — внезапно спросил он после того, как несколько минут внимательно и молча разглядывал пациента.
— Но я не…
— То–то и оно, — снисходительно улыбнулся психиатр, не дослушав. — То–то и оно. Впрочем, не беспокойтесь, ваше лечение не продлится дольше предполагаемого срока окончательного выздоровления.
— Я здоров! — почти закричал Йон Венцель.
Господин Скорцезе с выражением бесконечного терпения покачал головой, коснулся рукава несчастного.
— Все мы кажемся себе здоровыми, пока кто–нибудь не откроет нам глаза на истинное положение вещей, — сказал он. — Мы как бы спим. Спим и видим сон, в котором мы — почтенные отцы и матери семейства — ведём нормальную жизнь с её мирными обедами, тихими ужинами, минутами любви и часами ожидания некой горести; с её маленькими неудачами и большими победами (или наоборот), с её росяными рассветами и кровавыми закатами, с её поездами и офисами, друзьями и врагами, кошками и голубями, недосягаемостью целей и безнадежностью мечтаний; с её колодцами, скелетами в шкафах, семейными фотографиями, непослушными детьми, памятниками благоразумию, пречистыми девами…