— Вы свободны, господа, — обратился к ним обвинитель.
Свидетели молча, один за другим вышли из кабинета. При этом дама, выходившая последней, обернулась, гневно взглянула на Бетховена и прошептала: «Мерзавец! Такого человека!.. Такого человека!..» Дверь закрылась, но за ней ещё минуту были слышны сдавленные рыдания, ввергнувшие Бетховена в бездну отчаяния. Он и не представлял, сколь любимый городом человек погиб по его жестокосердной глупости и упрямству.
— У нас и вещественные доказательства имеются, — добавил между тем инспектор, глядя на Бетховена неприязненно, почти с ненавистью.
Сказав это, он достал из своего портфеля большой пакет из обёрточной бумаги, подошёл к столу и вытряхнул из конверта сотовый телефон.
— Вот, — пояснил он. — Телефон, принадлежавший господину Манштейну.
— Манштейну! — повторил Бетховен.
— Да, — вцепился в него взглядом обвинитель. — Вы его знали?
— Нет.
— Тогда почему вы сказали «Манштейну»?
— Потому что господин инспектор назвал эту фамилию. Я просто повторил за ним, не знаю зачем — по инерции, видимо.
— Странно, — хмыкнул обвинитель.
Между тем, следователь достал из кармана свой телефон и стал набирать номер. Спустя несколько секунд телефон, принадлежавший покойному, вдруг ожил — завибрировал, экран его засветился. Ушей всех присутствующих коснулись первые такты знаменитого Пляс—Пигальского концерта Бетховена.
— Вот так–то, — торжествующе усмехнулся инспектор, давая отбой. — А вы, наверное, полагали, что вам удалось замести все следы, не так ли?
— Признаться… — начал было Бетховен, но обвинитель не дал ему договорить:
— Да, это лучшее, что вам остаётся. Признаться во всём.
— Мне не в чем признаваться, — понурился Бетховен.
— В самом деле? — с издёвкой выдохнул инспектор, глядя на арестованного с отвращением.
— А вы не скажете, почему назвали свой концерт Пляс—Пигальским? — поинтересовался обвинитель.
— Потому что он был сыгран единственный раз, на площади Пигаль, в не помню каком году, — объяснил Бетховен. — Это была импровизация.
— Да? — усмехнулся инспектор. — А может быть потому, что жену вашей жертвы в девичестве звали мадемуазель Пляс—Пигаль?
— Нет, уверяю вас, не поэтому! — запротестовал Бетховен.
— Так значит, вы не отрицаете, что знаете девичью фамилию жены убитого, — тут же изобличил обвинитель. — Опровергаете только то, что концерт назван именно по девичьей фамилии вашей любовницы.
И хитро посмотрел на инспектора, довольный своей ловкостью.
На это Бетховен уже ничего не смог ответить — его душили слёзы и готовые прорваться рыдания. Он чувствовал себя совершенно подавленным перед лицом неопровержимых улик, представленных слугами закона.
— Ну что ж, дело ясное, — вздохнул обвинитель, кивнул и принялся неспешно раскуривать сигару.
— Совершенно ясное дело, — поддакнул инспектор.
— Видели бы вы, как он пытался затеряться в толпе, — добавил от окна полисмен.
— Я внёс это в протокол, — успокоил его инспектор. — Вы будете вознаграждены по заслугам.
Обвинитель отошёл к окну, и, оттеснив полисмена, принялся смотреть в сгущающиеся сумерки, задумчиво покуривая благоуханную сигару. Наступило молчание, в котором слышно было только тяжёлое дыхание Бетховена, который боролся с чувствами, да тиканье часов на стене.
Наконец, докурив, обвинитель сделал знак инспектору и взялся за свою трость. Инспектор кивнул полисмену. Тот подошёл к Бетховену и взял его за руку, жестом показав ему, что он должен следовать за инспектором.
Они вышли из кабинета — обвинитель впереди, инспектор за ним, далее (руки за спиной) Бетховен и завершающий процессию полисмен.
Казалось, все служащие филармонии, все музыканты, со своими инструментами, высыпали в коридор, чтобы поглазеть на шествие и теперь жались по стенам, с любопытством и ужасом взирая на Бетховена. Стоял в конце коридора строгий дирижёр, отсчитывая палочкой такты приближающихся шагов. Он проводил Бетховена долгим взглядом и, кажется, губы его прошептали вслед: «Убийца!».
Зрители в зале уже расходились, их осталось совсем немного — из тех, что ещё не успели получить автограф Маэстро. Бетховен обратил внимание на то, что Маэстро очевидно устал от концерта. Его глаза были полузакрыты, он покачивался и, если бы не плотное кольцо зрителей, поддерживающее его, то наверняка упал бы. Рука его, как манипулятор автомата, поднималась, ставила быструю подпись на предложенной поверхности и замирала в ожидании следующей манжеты, пачки сигарет или программки. В разбитое сумочкой мадам Пульц окно задувал прохладный ветер и забрасывал жёлтые листья, образовавшие уже заметную кучку у стены. Молчало посреди сцены фортепиано, крышка которого, открытая зрителями сцены, вдруг упала, с треском захлопнувшись.