— Ты чего там делаешь? — удивился Иван. — Готовишь теракт?
Санычев вздрогнул, подскочил.
— А? — воскликнул он. И, увидев, что это Иван, вздохнул с облегчением: — А–а, это ты…
Иван подошёл ближе, не обращая внимания на покрасневшего, испуганно сопящего коллегу. Наклонился, заглянул. В дымящем ведре догорал кусочек картона, на котором ещё можно было различить физиономию Санычева. Вскоре фотография сморщилась, скукожилась и почернела, навсегда вычеркнув своего владельца из списков человечества.
— Ты только это… — пропыхтел Санычев. — Слышь, Вань, ты это… никому, ладно?
Только теперь Иван понял, зачем коллега принёс вчера на работу две большие, туго набитые сумки.
Он улыбнулся и протянул Санычеву руку. Обнялись и долго стояли так. Санычев плакал.
Трое в лодке
— Шлюха, — говорит он, вычерпывая воду. — Ты всегда была шлюхой. Даже когда я тебя любил.
— А ты любил? — она кое–как выговаривает слова разбитыми губами.
— Шлюха!
— Ты выбил мне зуб, — улыбка выходит жалкой и щербато–уродливой к тому же. Протягивает руку. На ладошке окровавленный обломок зуба. Корень, похоже, остался в десне, дантист обязательно пошлёт на рентген. А это лишние заморочки, лишние деньги. Шлюха.
— На счастье, — робко добавляет она и глядит виновато и преданно, как побитая собака.
Эта собачья преданность во взгляде злит его ещё больше и он хватает её за руку:
— Дай сюда.
— Нет!
— Дай сюда, сука!
Выкручивает запястье, выдёргивает из ослабевшего кулачка зуб и, широко размахнувшись, бросает в океан. Не слышно ничего — ни малейшего всплеска.
Садится на скамейку и снова принимается вычерпывать воду. Маленькая шлюпка постепенно успокаивается после их недолгой борьбы, перестаёт раскачиваться — колебания её становятся мельче, как у замирающего маятника, и медленно сходят на нет. Женщина тихонько плачет.
— Скажи лучше, кто же это нашёлся такой неразборчивый, что тебе засадил? — почти кричит он, отирая набежавший на лицо пот.
— Это твой ребёнок, Дик.
— Шлюха.
— Это твой ребёнок.
— Шлюха!
Солнце жарит, жжёт; мозги и нервы спекаются в один неразборчивый шершавый клубок, который с противным постукиванием катается в голове, отчего хочется плеваться, материться, орать или убить кого–нибудь. Но под рукой нет никого, кроме этой шлюхи, а значит, он рано или поздно убьёт её. И хочется пить. Так хочется пить, что ожидание дождя стало, кажется, единственным смыслом жизни.
Третий день они болтаются в этой шлюпке посреди океана, и хоть бы капля дождя.
— Дик, — говорит она со слезами в голосе, — мы ведь не умрём, Дик?
— Ты можешь подыхать, сколько тебе угодно, — перебивает он. — А я — не собираюсь.
А может быть, и хорошо, что нет дождя. Ведь дождь — это наверняка гроза, а гроза на море — это шторм, а шторм на море — это… Он ведь как чувствовал, что не стоит садиться на то корыто, но — нет, пошёл на поводу у этой шлюхи.
— Как бы ты хотел назвать нашего малыша, Дик?
— Заткнись, или я тебя убью. И не говори мне больше об этом ублюдке у тебя в животе, понятно? Я не хочу о нём слышать.
Нет, так они непременно потонут. Они черпают и черпают, безостановочно, день на пролёт. Ночью дают себе поспать, поочереди, пару часов, и снова черпают. Но вода прибывает, а та отметка, которую он сделал вчера, уже ушла под воду на полсантиметра. Если вода будет прибывать такими темпами, они протянут максимум ещё пару дней. Протянут, ага, если раньше не протянут ноги от жажды…
Наверняка это был Пит. На той вечеринке, ну, ты помнишь, он так и тёрся возле неё. А потом, пока ты отвозил Джудит домой, и она сосала у тебя, на заднем сиденье, там, у «Трёх Жёлтых Гномов», и неоновые блики вывески окрашивали её волосы в синее, этот козёл жарил в твоей спальне твою жену. Вот такой круговорот блядей в природе…
Он косится на женщину. Разбитые губы уродуют её. Она и прежде–то красавицей не была, а теперь… Во рту у неё, поди, пересохло ещё больше, чем у него — от крови и боли.
На миг ему становится жалко эту шлюху, но он представляет себе чудовище, свернувшееся в её водянистой матке скользким маленьким ублюдком, и жалость тает. И он только с остервенением черпает, черпает, черпает. Кожа на руках вся сморщилась от бесконечного увлажнения, потрескалась, её разъедает соль.
— Дик, — она улыбается, а зачерпнутая вода стекает у неё меж пальцев, — а помнишь, Дик, мы с тобой ещё не женаты были, и на день благо…