— Не помню, — пыхтит он между двумя гребками. — Тебе лучше заткнуться и черпать.
— Правда не помнишь? Ты тогда говорил ещё, что…
Он приподнимается; неловко, боясь потерять равновесие, наклоняется к ней и бьёт мокрой рукой по лицу. Летят брызги. Солёная капля попадает ей в глаз, и она, даже, кажется, не обратив внимания на удар, принимается тереть его.
— Я сказал, что тебе лучше заткнуться. Ты поняла? Или врезать ещё?
— Сволочь! — кричит она. — Какая же ты сволочь, Дик! Да если бы даже я и была шлюхой, разве это…
Он бьёт ещё раз — сильнее. Её голова дёргается, женщина наваливается на борт, и на мгновение кажется, что шлюпка сейчас зачерпнёт бортом, зачерпнёт ещё раз и уже не выправится. Но нет, она выправляется.
— Заткнись, Марго, не зли меня, — говорит он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и внушительно, но в каждом слове прорывается дрожащая ярость, требущая выхода. — Я не в том состоянии, когда мне можно злиться, поверь. Я могу убить тебя.
Она смотрит на него, а потом, когда он усаживается и принимается за работу, начинает смеяться. Смех у неё нервный, злой, с нотками безнадёги. Он слышит эту безнадёгу, чувствует и понимает, но не может справиться с собой: поднимается и перебирается к ней, на корму. Женщина сообразив, что он снова будет бить её, выставляет руки в попытке защититься. Глаза её невольно жмурятся в ожидании удара, окровавленный рот кривится, она вполоборота забрасывает голову назад.
Но он не бьёт. Он хватает её за горло, наваливается и начинает душить.
— Дик!..
Проклятье, эта грёбаная жажда и жара довели его до такой слабости, что он даже собственную жену, шлюху, задушить не может! Они молча возятся на корме, раскачивая лодку и не замечая этого и совершенно не боясь, что она сейчас перевернётся. Женщина хватает его то за руки, то за лицо, то за рубаху, царапая, отталкивая, пытаясь ударить. И без того ослабевшая за эти дни, от прилагаемых усилий она слабеет ещё больше. Тяжёлое дыхание переходит в сипение и хрипы, когда ему наконец удаётся из последних сил сдавить её горло.
Он сжимает, кажется, уже полчаса, а она всё не умирает и не умирает, и её уже почти безвольная рука всё пытается нащупать и вцепиться в его глаза.
Тогда он бьёт её головой в лицо — раз, и ещё раз, и ещё. Нос её хрустит и начинает стремительно распухать, кровь заливает губы и подбородок.
— Убери руки! — шепчет он. — Убери руки.
И только после того, как она, то ли послушавшись, то ли потеряв волю бороться, роняет руки на скамейку, ему, наконец, удаётся совладать с её шеей.
Мёртвое тело он осторожно, чтобы не перевернуть разгулявшуюся шлюпку, сбрасывает за борт. После чего обессиленно валится на дно лодки и долго лежит, переводя дыхание и глядя в небо, которое давно расплавилось под солнцем — шкворчит, пузырится и стекает по стенкам плавильного котла вниз, в океан…
Ночью становится так холодно, что он просыпается и, весь мокрый, лязгая зубами, долго не может сообразить, где находится, и усесться на скамейку.
Потом с облегчением вспоминает, что уснул в ванне, в гостинице, а потому скамейку найти и не удастся. Слава богу, что ему всё это только снилось!
— Эй, Марго! — зовёт он жену. — На кой ты выключила в ванной свет? Я же здесь.
Она смотрит с кормы на его возню, но не пытается помочь. С волос её и с блузки стекают струйки воды, тонко журчат; журчание вплетается в мерное дыхание океана.
— Это не я, — говорит она.
Он, наконец, находит скамейку, усаживается и принимается черпать воду, поглядывая на жену.
— Где твоя рука? — спрашивает после нескольких минут молчания, рассматривая нелепо торчащую на её теле, слева, культю. Руку неаккуратно отломили повыше локтя.
— Там была акула, — морщится её лицо воспоминанием. — Такая ужасная акула, Дик, ты бы видел!
Акула в ванне? Да откуда бы ей там взяться!
— Это плохо, — говорит он. — Одной рукой ты много не начерпаешь… Больно?
— Уже нет.
— У нас нет даже йода, чтобы прижечь рану.
— Не беспокойся, Дик, — она с улыбкой проводит ладонью по его щеке. — Дик, не спи, пожалуйста, я не справлюсь одна.
Открыв глаза, он оторопело смотрит на неё несколько секунд, на эту улыбку, на лицо матери Терезы.
— Убери свою лапу, шлюха.
Она отдёргивает руку так, будто он уже ударил её:
— Прости.
Вода. Куда ни глянь, везде эта бесова вода — бесконечная и живая; если долго на неё смотреть, кружится голова и к горлу подступает тошнота. С каким бы удовольствием он выблевал из головы это грёбаное пространство и очутился в своей комнате, и чтобы дымила в пепельнице забытая сигара. От этой воды можно сойти с ума раньше, чем сдохнешь от жажды… Вокруг целый океан, а они подохнут от обезвоживания! Смешно, обхохочешься.