И Алла Григорьевна сдалась — захрапела тихонько.
Из открытой форточки тянуло ночным пряным холодком.
«Интересно, всё же, это дело происходит, — думал Валентин Сергеевич. — А ведь не верил я сроду, что ничего не заканчивается, когда помрёшь».
Тепло пахнуло в форточку булочками с изюмом. Странно, кому это пришло в голову среди ночи булочки печь.
А, ну да, тут же хлебный магазин на первом этаже… Видать, привезли. А неплохо бы сейчас горячую булочку. И чайку.
«Вот так–то, — продолжал он не без довольного ехидства, снова вспомнив о своём положении и об Алле Григорьевне. — Ты дрыхнешь, с трупом, некрофилка, хе–хе. А я не сегодня завтра с господом богом чаи буду гонять. С булочками. С инжирным вареньем. Так–то вот!»
И в следующий момент:
«А может, я и того… ангелом стану. Грехов–то у меня, если посчитать, не так уж и много, не с перебором. Да самый большой мой грех, если подумать, — это ты была, Аллочка свет Григорьевна, а так… и не вспомнишь ничего серьёзного. В церковь ходил по праздикам. Водку не пил. Шибко. Не крал, не прелюбодействовал… Подожди… Насчёт прелюбодейства… Да нет, всё правильно — это ж когда от законной супруги гуляешь, тогда. А бобылю — это ничего, это не грех.»
И ещё:
«А всё же сука ты, Алла! Думаешь, я не знаю, что ты с Челобановым?.. А ведь если бы не ты, я бы сейчас дома спал бы себе спокойно. Оприходовал курочку–гриль, да и сопел бы себе на диване, а не сидел бы тут, на сквозняке, на твою спящую рожу глядя».
А сквозняк и правда становился всё сильней. Норовил подхватить обесплотившего Валентина Сергеевича и унести в неведомые дали иного мира. Он даже вцепился в подоконник, чтобы и вправду не унесло.
И тут в спине, между лопаток, зародилась тупая тревожная боль.
Алле Григорьевне снился сон. Сон был забродивший какой–то, терпкий, душный — наверное, из–за навалившегося тела Валентина Сергеевича. Гуляли по этому сну собаки с мятыми бумажными головами, зловеще голосили в углу петухи, а на щеках её выросла сырая густая плесень, которую приходилось брить, но совершенно без толку, потому что плесень тут же вырастала снова.
Тяжесть лежащего на ней тела, которое уже принимало потихоньку температуру окружающей среды, передавалась сердцу Аллы Григорьевны, и сердце отвечало испуганными трепыханиями. Вот тебе и сны… Ну а что же, всё в природе взаимосвязано. И хотя Алла Григорьевна этой взаимосвязи сейчас не осознавала, но с покорной готовностью продолжала смотреть свои тревожные видения. Она только петухов разогнала большой совковой лопатой.
Петухи оборотились снегом и выпали где–то над средней полосой России–матушки, создавая несезонные заносы. Так что утром жители Саратова поздравляли друг друга с первым снегом. Но это уже другая история.
А Валентин Сергеевич с ликованием обращался в ангела.
Процесс был не самый приятный. Крылья на месте лопаток прорезались с болью — спину ломило, скручивало судорогой шею, хрустел позвоночник, а копчик, казалось, вот–вот отвалится. Но ничего, ради такого дела он согласен был потерпеть.
«Вот так–то тебе, дура! — сквозь боль торжествовал Валентин Сергеевич в сторону своей храпящей любовницы. — Ты думала, я лох по жизни, а я — ангел».
Алла Григорьевна вздрогнула во сне, застонала — на неё как раз набросилась бумагоголовая собака.
Валентин Сергеевич метнул в теперь уже бывшую любовницу последний усмешливый взгляд и расправил крылья. Его неудержимо влекло в полёт, сквозь мрак, сквозь ночь, куда–то туда, далеко–далеко, где в конце обязательно будет свет…
Свет и был. Он рождался на границе пространства и мрака, где–то в бездне вне времени и бытия, где–то высоко–высоко, выше небес.
Валентин Сергеевич вылетел в форточку, в прохладную и беззвёздную сентябрьскую ночь.
Яркий свет манил, влёк, неотвратимо притягивал к себе.
«Солнце, — думал Валентин Сергеевич. — Прямо к солнцу лечу, что твой Икар! Или это тот самый свет в конце тоннеля?»
Чувство необычайной лёгкости обуяло организм души. На мгновение возникло даже, где–то под ложечкой, нехорошее ощущение поднимающейся тошноты, как следствие непривычности свободного полёта.
«Я ангел, ангел! — бушевало в нём. — Иисус Саваофыч, я лечу к тебе, лечу!»
А совсем уже близкий, тот свет стал невыносимым, ослепил, обжёг сомлевшую душу…
Лампа фонаря и не почувствовала прикосновения нежных и трепетных мотыльковых крылышек.
Обожжённое, теперь уже окончательно мёртвое, мохнатое тельце по рваной спирали опустилось к земле и застыло на поверхности холодной сентябрьской лужи, не подняв даже лёгкой ряби.