Преследователь помотал головой, разгоняя словесный туман. Кряхтя, поднялся, потянул посох.
— Позволь напоследок сказать тебе одну вещь, — улыбнулся беглец, наблюдая за тем, как его преследователь пытается распрямиться, держась за поясницу.
— Только одну, — кивнул тот.
— Одну, — пообещал беглец. — Прежде чем ты умрёшь, ты обязательно должен это знать.
— Говори скорей и покончим с этим делом. А то холодно.
— Нет лучшего способа догнать убегающего, чем заставить его гнаться за тобой.
Преследователь пожевал губами, озадаченно глядя на беглеца.
— Хм… — произнёс он после некоторого раздумья. — И что же ты хочешь этим сказать? Ты не боишься смерти?
— Страшна вовсе не смерть. Страшно непонимание того, что ты давно умер.
— Ладно, хватит. Ты сказал что хотел, пора и честь знать.
Ему наконец удалось распрямиться и, опираясь на посох, он подошёл к беглецу. Тот поднялся навстречу…
Снег скоро кончился. Опустился вечер.
К догоревшему костру пришли волки. Они тревожно обнюхивали цепочку человеческих следов, подобрали недоеденный кусок лепёшки, сцепились за колбасные шкурки.
Потом уселись в круг и принялись выть на луну.
Кто как не волк лучше всего знает, что луну не догнать, как бы быстры ни были твои ноги.
Глотатели
Глотать он научился довольно рано. Можно сказать, с рождения.
Первая пуговица была проглочена им полутора лет отроду. Таинственное исчезновение в собственном организме этого незначительного, но столь интересного предмета было воспринято почти экстатически и навсегда определило судьбу.
Юбилейная семьдесят пятая пуговица проглотилась на десятый день рождения. Это была последняя пуговица из имеющихся в доме.
«Милый, — сказала ему мать, — ты не мог бы глотать что–нибудь другое? Попробуй, например, кнопки — их у нас много. Или… или керамзит из цветочных горшков».
Но он был неумолим. Вкус уже сложился, ему не хотелось ничего, кроме привычного. В ход пошли пуговицы с родительских рубашек и платьев. Но они быстро закончились, а их пропажа каждый раз вызывала целую бурю эмоций со стороны родителей, вынужденных ходить на работу, подпоясавшись кушаками или закалывая борта рубах и блузок булавками.
В конце концов ему волей–неволей пришлось попробовать кнопки. Это было открытие, это был новый, острый, вкус, это было, как если бы человек, привыкший к вегетарианской, безвкусной, приготовленной на пару пище, впервые попробовал настоящие хинкали. С тех пор он пристрастился к кнопкам, благо, их было достаточно. Почувствовав прелесть остринки, он теперь позволял себе экспериментировать и делал одно кулинарное открытие за другим. Когда кончились кнопки, в ход пошли булавки, запас которых, впрочем, тоже довольно быстро иссяк, а родители перешли на кимоно, что впоследствии вылилось в любовь вообще ко всему японскому. Прибежищем отца и матери стала медитация под веткой сакуры, привезённой из путешествия в страну восходящего солнца. С работы они вынуждены были уволиться, что намного сократило период его детства, поскольку ему пришлось думать о заработке, чтобы не умереть с голоду. В школе он недоучился.
Сначала он пытался зарабатывать в переходе — тем, что глотал всякую мелочь вроде иголок и бритвенных лезвий, но жалких медяков, в которые равнодушные прохожие оценивали его талант, не хватало даже на реквизит для этих незатейливых упражнений.
В конце концов ему повезло — кто–то из служителей шоу–бизнеса заметил его. Результатом этого везения стало то, что он устроился на работу в цирк, где ежедневно, под аплодисменты и испуганно–восторженные возгласы зрителей, глотал ножи и шпаги. Теперь у него было достаточно денег, чтобы содержать отца и мать, посадить для них в большом горшке настоящую сакуру и раз в год организовывать им путешествие в Японию.
Однажды они не вернулись из очередной поездки. А через месяц из префектуры Осака пришла бандероль, в которой оказалось письмо и небольшая шкатулка в японском стиле с иероглифами.
В письме мать писала, что они решили остаться в стране восходящего солнца навсегда. Обосновались они хорошо, пусть он не беспокоится. Отец устроился на работу ниндзей, сама она подрабатывает гейшей, так что иен хватает, и риса в этом году — урожай. Она приглашала его в гости, а пока напоминала, чтобы он не забывал повязывать шарф, смотрел себе под ноги и не лез в лужи, а то ведь водится за ним такая привычка.
В шкатулке оказались гостинцы — семь острейших сюрикэнов от отца и набор самого разного фасона пуговиц в японском стиле — от матери.