Тут–то Иван и очутился на острове. Совершенно необитаемом.
Вот такой случился с ним ёкарный бабай. И это был самый ёкарный из бабаев, когда–либо встававших на Ивановом пути.
Конечно, Людочка была ошибкой. Иван и раньше понимал это где–то на подсознательном уровне, но боялся признаться себе в этом, чтобы не встать перед необходимостью что–то делать. Людочка была особой нервной, чувствительной, по–секретарски экзальтированной. Даже намёк на какую бы то ни было трещину в устоявшихся отношениях причинил бы ей жестокую травму. А как следствие — Ивану.
И ведь нельзя назвать это юношеской глупостью или подвести иной какой базис, основанный на незнании Иваном жизни. Нет, он, конечно, был ещё не в том возрасте, когда мужское достоинство используется исключительно по прямому назначению, как в детстве. Но уже и вышел из того периода, когда оно не по назначению используется чаще, чем по оному. Поэтому чем–чем, а незнанием жизни обосновать его поведение было бы неправильно. Ну да не суть важно. Для нашего рассказа важнее то, что случилось далее.
Совсем необитаемый остров представлял из себя классический вариант подобного явления, известный, пожалуй, каждому по юмористическим картинкам — безбрежная водная гладь и небольшой клочок земли, посреди которого высится одинокая пальма. А под ней свечкой торчит Иван. А в океане плещутся акулы с крокодилами и косят на Ивана недобрым взглядом.
«Ох!» — подумал он, с тоской обозревая пространства.
Назревал шторм. Ветер поднимался такой, что пришлось немедленно вцепиться в пальму. Тяжёлые тучи наползали со всех сторон, словно устремились к острову в едином порыве удушить несчастного новоявленного робинзона. Сверкали на горизонте молнии, грозя тысячами, а то и миллионами вольт.
Подхваченная мощным порывом ветра, пронеслась со скоростью сошедшего с ума кукурузника давешняя ворона. Бросила на Ивана очумелый растерянный взгляд, неразборчиво каркнула, рухнула в океан.
С неба раздался вдруг громогласный смех, который Иван поначалу принял за раскаты грома. Но нет, то был смех.
Тут–то Иван и сообразил, что находится в рассерженном Лизином воображении. Но легче ему от этого не стало. Супругу свою он знал хорошо и был прекрасно осведомлён, на что её воображение способно.
«Птицу–то за что?» — подумал он, вспомнив несчастную ворону.
А ветер ярился так, что казалось, вот сейчас подхватит и унесёт, бросит вслед за вороной в океанскую рябь. Накатывал из–за горизонта не то что девятый — двадцать девятый вал. Иван ещё крепче обнял пальму, задержал дыхание, зажмурился, готовясь принять смерть.
Когда открыл глаза, увидел, что обнимает Людочку из пятого отдела — свою так некстати разоблачённую, порочную любовь. Первым порывом было потянуться к ней губами, слиться в последнем прощальном поцелуе. Но Людочка внезапно обернулась крокодилом.
Когда крокодил разинул свою кошмарную, зловонную, голодную пасть прямо перед Ивановым лицом, тот закричал, стремительно отпрыгнул, упал на песок; потом отполз, вскочил на ноги и кинулся бежать со всех ног от ужасной рептилии.
Он бежал долго, стараясь не наступить случайно на какую–нибудь из омерзительных змей, что взялись, казалось, из неведомых Ивану измерений и кишели теперь под ногами. Бежал, пока не услышал воинственных воплей откуда–то спереди, со стороны океанского прибоя.
Перескочив очередную дюну, Иван увидел…
Улюлюкая, навстречу ему бежали два десятка аборигенов. Хмурые чёрные люди в набедренных повязках из листьев пальмы, поголовно татуированные, с копьями и дубинками в руках. Несомненно это были каннибалы. В первых рядах неслась к Ивану тяжелогрудая женщина в возрасте, размахивающая человеческой берцовой костью. Взгяд её не сулил ничего хорошего, а лицо поразило Ивана необыкновенным сходством с чертами тёщи, Екатерины Семёновны.
Он растерянно замер на месте, не в силах сейчас же и немедленно предпочесть, кем ему легче быть съеденным — крокодилом или черными братьями по биологическому виду. А тёща–атаманша вдруг, размахнувшись на всём скаку, метнула в Ивана своё оружие. Удар пришёлся точно в голову.
«Ох!» — успел подумать Иван, теряя сознание.
В следующую секунду он очутился в тесном пространстве, пропахшем пылью и сковавшем его по рукам и ногам. И только голова его да ступни торчали наружу из тесного чёрного короба. Дыхание перехватило, когда под яростные аплодисменты над ним склонился мужчина в чёрном фраке и с пилой в руках. Улыбнувшись тонкими бледными губами под хищным острым носом, фокусник приложил пилу к коробу и принялся споро перепиливать закричавшего Ивана.