Аплодисменты нарастали, переходя в овации по мере того, как пила приближалась к покрывшейся пупырышками страха Ивановой коже. Или то был шум океанского прибоя? Всё смешалось в голове нашего несчастного героя и, едва обретя сознание, он — слава богу! — снова потерял его…
Упирался в хмурое небо где–то высоко над головой Ивана башенный кран. Стрела неведомо зачем поднимала в хмурую высь огромную бетонную плиту, непонятно для чего и кому нужную на необитаемом острове, ибо никакой стройки рядом не было и даже не намечалось. Зато рядом была Иванова голова.
Натужно гудели и трепетали, подобно Лизиным натянутым нервам, тросы, радостно готовые немедленно не справиться с тяжестью. Ветер, который за всё время Ивановых мучений не ослаб ни на йоту, раскачивал плиту с такой лёгкостью, будто это был спичечный коробок. Похоже, выверял прицел.
«Ох!» — мелькнуло в Ивановом мозгу в последний момент, когда плита уже сорвалась с привязи и летела на рандеву с его головой. И ещё: «Не стой под стрелой!»
…
Приходил в сознание он долго и мучительно. Шумел беспокойный прибой. Болтался в набегавшей волне взъерошенный труп несчастной вороны, попавшей в переделку ни за что ни про что — только потому, что ей приспичило не вовремя каркнуть.
Открыв глаза и покосившись по сторонам, Иван увидел лежащего рядом всё того же крокодила. Задумчивый взгляд рептилии застыл на Ивановом лице.
Он закричал…
Прошли годы.
Иван так и живёт в Лизином воображении, на своём самом необитаемом острове. Необходимость в Иване возникает всё реже и реже, да и вспоминает о нём Лиза как–то уже без азарта: ну пройдёт иногда с неба небольшой камнепад, или случится нашествие прожорливых голодных крабов… но это же — так, мелочи.
Уже давно Лиза вышла замуж за Подоева, Иванова шефа, и живёт с ним в четырёхкомнатной квартире в районе Черенки, на улице Знаменской, в четвёртом для Подоева браке.
«Отпусти! — шепчет порой Иван в минуты вечерней слабости, с тоской глядя на неведомые созвездия Лизиного сознания. — Ну отпусти меня, Лизанька!»
Но Лиза не отпускает. Потому что мало ли что: вот разругается с Подоевым окончательно и устроит тогда Ивану землетрясение с падающими с неба крокодилами, тёщами и метеоритным дождём.
Мне вот подумалось: а ведь каждый человек по сути является богом всех людей.
И когда засыпаешь ты, ещё не факт, что засыпаешь именно ты, а не твой бог, в чьём воображении ты живёшь, на самом необитаемом из островов…
Засим и закончу.
Да и летающие бензопилы сбиваются за окном в стаю — пора перебираться в подпол.
Исшествие
И был день, и множество людей собралось вокруг него на торжище. И тогда сказал он присным и пришлым и всем им: не хочу больше слышать вас, ибо противны мне речения ваши, и помыслы ваши мне мерзки. Стану свободен от вас! И прутом лишил себя слуха. И стала тишь; и понял он, что это хорошо; и сладко было безмолвие духу его.
А те смотрели на него и говорили меж собой: что это за человек? праведен ли он, чтобы так обличать нас?
Он же сказал: не хочу лицезреть вас вовеки, ибо мерзки деяния ваши глазам моим. И лишил себя зрения света, говоря: оставлю же только язык, чтобы пророчествовать сим и обличать их. И стало так.
Вотще; ибо не было пророчеств на языке его, и мозг в голове его будто иссох, и сердце его стало что вода, и кости — аки прах; и только боль и страдания телесные. И тогда в смятении духа рек: что ж, пусть будет так! бессловесным пришёл я в этот мир, немым и изойду из него. И отсек язык свой, и бросил в пыль, и собака ела его.
Вокруг же говорили: эва! И смотрели на него глазами своими; и были зеницы их пустота, и слова их были пусты.
И сказал он в сердце своём: брошу и стопы мои, чтобы никогда не ходить мне путями неправды, что ложатся под ноги их, а они перебирают ногами и говорят: вот, хорошо, хорошо. И отнял левую ступню свою, и правую отнял тоже, и бросил. И собаки ели их.
И рек он в сердце своём: больно же это!
И ещё рек: сокрушу и руки мои, дабы никогда не вершили того, что вершат злые мира сего; да буду непричастен!
И отсек левую. А десницу отнять не мог, ибо не было чем. И в бессилии стал тогда грызть зубами пясто её.
И был рядом добрый человек именем Матвей, и сказал в слезах: помогу бедному сему. И отсек правую руку его.
И тогда сидел он в крови и прахе, в немочи и пустоте. И — в скорби, ибо радости не было, и свобода не посетила духа его. И были вокруг тьма и безмолвие.
Те же удивлялись, и ярились, и говорили меж собой: вот как он с нами! сожжём же его, дабы не было иным примера, а нам — позорища.