Было темно и душно. Куда бы он ни пытался двинуться, везде натыкался на шершавую пыльную стену. Хищный оскал застарелой клаустрофобии клацал зубами в непроглядном и тесном мраке.
«Мама! — невольно вырвалось у него. — Мамочка! Куда же меня занесло?»
А занесло бедолагу в вентиляционную шахту старой пятиэтажки на улице Гагарина. Только он об этом не догадывался. Он метался от одной пыльной прокопчённой стенки до другой, опускаясь всё ниже, не видя ни единого проблеска света, уже мысленно прощаясь с китаянкой Луной, звёздной каруселью, пахучими июньскими цветами и такой недолгой жизнью. Мотыльки так трепетны и слабы!
«Боже, боже!» — воскликнул он, цепляясь нежным крылышком за какой–то острый выступ, теряя равновесие и стремительно падая вниз.
И тут… О да, да! Тонкий лучик света прорезал тьму, подобно тончайшему бритвенному лезвию: где–то внизу включили свет, долгожданный свет, который оживит его крылья, даст ему силы бороться.
Собрав остатки воли, он устремился туда, туда, где сквозь небольшое квадратное оконце в стене проникало это жизнеутверждающее сияние. Нет, конечно это не было сиянием, — это был довольно тусклый свет, но поставьте себя на его мотыльковое место, в непроглядную и безнадежную тьму…
Сквозь редкую решётку вентиляции он влетел внутрь.
Небольшое помещение оказалось ванной комнатой, совмещённой с туалетом. Возле унитаза стоял мальчик лет семи или восьми и смотрел на мотылька. Взгляд его был сонно–обалделый, но в нём уже читалось проснувшееся удивление.
— Вот это да! — сказал мальчик. — Мотылёк!
— Да, — едва пролепетал мотылёк, обессиленно опускаясь на бачок унитаза. — И слава богу, я, кажется, жив.
— Но у тебя, похоже, подбито крыло, — задумчиво произнёс мальчик, покачав головой.
— Я ободрал его о шершавый кирпич, — вздохнул мотылёк, ещё дрожа после пережитого кошмара.
— Значит, ты не сможешь улететь, — выпятил губу мальчик.
— Я постараюсь, — улыбнулся мотылёк. — Не хотелось бы никого стеснять. Я только отдохну немного, наберусь сил и… А ты, значит, живёшь здесь, мой маленький спаситель?
— Да, — кивнул мальчик. И тут же поправился: — То есть, нет. Я зашёл пописать. А живу я — там, в комнате.
— О… — тактично смутился мотылёк. — Прости, что я… Сейчас я улечу обратно в вентиляцию, чтобы не стеснять тебя, мой милый.
— Ничего, ничего, — успокоил мальчик. — Я уже пописал.
— А… — кивнул мотылёк. — Ну что ж… Как тебя зовут?
— Меня зовут Владимир, — сказал мальчик. — Мама назвала меня так, чтобы я жил В ЛАДу И МИРе с самим собой и всем человечеством.
— Какая хорошая у тебя мама! — воскликнул мотылёк. — Она хочет, чтобы ты вырос настоящим человеком.
— Да, пожалуй, — согласился Володя.
— Что ж… — улыбнулся мотылёк, — мне остаётся только порадоваться милости судьбы, которая после стольких терзаний снизошла ко мне и послала спасение — этот тонкий лучик света, прорезавший тьму страха и одиночества. Что она послала мне тебя.
— Да, — отвечал Володя.
Быстрым движением руки он ловко прихлопнул мотылька и смыл его в унитаз, в который как раз, наконец–то, набралась вода.
Ну не любил он чешуекрылых, что тут поделаешь. И вообще насекомых не любил.
На пальцах его осталась шелковистая пыль, они стали приятно скользкими, их было интересно потирать друг о друга. И ещё долго, лёжа в постели, Володя поглаживал подушечки пальцев — указательный о большой, — ощущая эту шелковистую гладкость нежной пыльцы с мотыльковых крылышек.
А потом это прошло, и он уснул. Ему снился «Фар Край–3»; и колдунья Cитра была с ним нежна.
С Новым годом, Сальвадор!
Впереди, запинаясь, идёт Дима. Недетские губы его маски сурово, по–мужски, поджаты, взгляд устремлён в пустоту. Ножки то и дело спотыкаются на обломках кирпичей, старых ржавых сковородках, досках каких–то и крысиных трупиках. За ним — Машенька, испуганно опустив глазки, дрожа, вся такая тихая, как ангел небесный в короткой шубке. Потом Катенька, Миша, Костик, Витя, Оленька, ещё Миша, Женечка, Таня, Ваня и Лёшенька. Мои двенадцать месяцев. Кружат, держась за руки, в неторопливом хороводе. Милые, милые!
Ель едва не касается звезданутой макушкой низкого потолка. В пыльном свете единственной лампочки пышность её кажется особенно вызывающей, но безвкусицы мне таки удалось избежать. Разве что мишуры немного с избытком… А впрочем, нет, всё хорошо, так ненавязчиво. В этот раз даже лучше, чем обычно. Давно я лелеял мечту оформить ёлку в стиле Сальвадора Дали, но как–то всё обстоятельства не потакали моим желаниям. И вот, наконец, задалось. С гордостью поглядываю на плод трудов своих: на смурные глаза, собственноручно нарисованные на красных, синих и зелёных с золотом шариках, на гирлянды из причудливо переплетённых бумажных рук, на мишуру из париков и шиньонов, на знаменитые текучие часы и всё прочее, столь точно передающее атмосферу праздника и моей души. А маски на детских личиках! Это было стержнем нынешней моей задумки — маски. Тоже, разумеется, в стиле Сальвадора. Не все те унылые в своей набившей оскомину обычности зайчики, белочки, бэтмэны и бармалеи, а — воин, сон, леди Луис, слоник из «Искушения Святого Антония» и конечно же Богоматерь Гвадалупская. Хоровод образов медленно кружит, плывёт в неверном паутинном свете лампочки, в мириадах теней, взыскует сумрачной печали, щиплет ослабевшее сердце, тревожит дух.