– Угораздило же меня родиться 9 мая! – Чужое веселье раздражало, пестрое убранство улиц резало глаза, воздух был липким и душным настолько, что приклеивал рубашку к позвоночнику. – Который год я чужой на этом празднике жизни, – горькая усмешка не сходила с губ Крохина. – Да что ж это такое! Невозможно уединиться в собственный день рождения, – возмущение нахлынуло следом за молодым человеком, не сумевшим избежать столкновения с плечом брюзги средних лет. – У него еще хватает наглости извиняться! Будь я помоложе… уж ты бы выбрал тон повежливей, я б тому поспособствовал, – Крохин продолжал сверлить взглядом быстро удаляющуюся спину своего обидчика. – А сам ведь меня даже и не заметил! Все машинально: врезался машинально, извинился машинально, так же машинально отдавил ногу, сбил машиной, инстинктивно извинился, тут же забыл и дальше помчался по своим делам.
Крохин вдруг понял, что прохожие странно на него поглядывают, и догадался, что бурчит вслух.
– Сволочи! Довели! Сам с собой разговаривать начал! Совсем ничего у меня не осталось. Даже я – уже не я! Толстый и лысый маразматик. Ну что еще может быть омерзительней! Бежать! Бежать без оглядки! Подальше от этих каменных коробок, от груд стекла, металла и пластика, от этих тошнотворных запахов выхлопных газов и разогретого асфальта, пристающего к подошвам, – Крохин резко остановился. Тут же ему в спину врезался паренек на роликах. Не глядя, он наградил его подзатыльником.
– Бежать! – Крохин передразнил самого себя. – А куда? Сегодня даже в лесу полно гуляющих: шашлыки, водочка, песни, веселье. Дома родственники празднуют. Одна половина, наверное, уже мордами в салатах лежит, а вторая у нее требует признания в уважении. Да что это я? От них еще можно сбежать, – злой взгляд уперся в веселые островки полноценно отдыхающих людей. – А от себя куда убежишь? – горькая усмешка не хотела покидать лица. – И главное, ничего уже не изменить. Был бы молодой… А сейчас я человек сформировавшийся – всего, о чем мечтал, достиг. Семья: жена, дети (мальчик и… мальчик), телевизор, газета, ничего не значащая болтовня каждый вечер. Работа: должность, звание (кандидат наук как-никак), зарплата, ежедневная надоевшая до невозможности суета и полное отсутствие новых идей. Шел в науку, чтобы двигать ее вперед и вверх, а на самом деле все силы уходят на то, чтобы оставаться на месте. Надоело. Все приелось, набило оскомину. На десять лет пережил Христа, а толку – кот наплакал: как говорится, ни учения, ни учеников. И… не жизнь, а маниловщина какая-то! Разве что не такая слащавая. До чего же я докатился! Надо бы что-то сделать, но… нет ни сил, ни желания, ни, главное, идей о том, что именно сделать.
– Неужели так и будет все продолжаться? Долгие-долгие годы? – Крохин оторвал испуганный взгляд от пыльного асфальтового полотна, щедро заваленого окурками, банками и бутылками из-под пива и газировки, оберточной бумагой от ход-догов и прочей требухой, лениво перекатываемой не несущим прохлады ветром, потерянно огляделся вокруг и вдруг увидел никак не вяжущуюся с окружающим пейзажем бабуську с лотерейным барабаном на столике.
Бабка как бабка: низенькая, сутуленькая, сухонькая, седовласенькая, в ситцевом коричневых тонов платьице, но что-то влекло к ней Крохина: то ли ее глаза, то ли ее лототрон, который, казалось, выскочил на улицы города из его студенческой юности. Точно такая же восьмигранная призма из прозрачного пластика (или стекла?) стояла, наполненная лотерейными билетами, в книжном магазине по соседству с общежитием и несколько раз Крохин вытянул из него выигрыш на право повторного билета, а один раз аж на два рубля. Это был единственный выигрыш за всю его продолжительную лотерейную жизнь.
– Что, милок, билетик будешь тянуть? – приветливо улыбнулась бабуля.