А?
Что бы тогда?
Был бы Антоха счастлив?
А если бы и Ритка стала долбить его, как Анька долбит?
Антон попытался представить себе картину:
Он приходит с работы в их коммуналку… В комнате – Ритка… В незастегнутом розовом фланелевом халате… И тоже, как Анька, с порога ему: – Где деньги?
Нет!
Совсем не то!
Совсем не так, как с Анькой.
Да Ритку бы он первым же делом повалил бы на диван…
На ковер…
На стол бы ее завалил…
И не отрывался бы от нее, и не отлеплялся бы от нее до полной диффузии…
"А еще, – подумал Антон, – для Ритки я денег добыл бы…" Наверное.
Наверное, добыл бы.
А то как же иначе?
И еще…
И еще одно важное обстоятельство.
Это чудо, если бы оно и произошло, оно должно бы было произойти именно на первом курсе.
Именно на первом, еще до того, как она была с Виктором, и до того, как была с Игорьком.
Антоха наверняка не смог бы с нею жить, вернее не с нею, а с ревностью к ее прошлому, к тому ее танцу на столе, когда Игорек со своей кривой ухмылочкой так по-хозяйски осматривал ее живот, низ ее живота, когда она так бесстыже танцевала для него под Дитера Болина на их новогоднем столе.
И Антохе вдруг пришло в голову: "А может, она потому за Игоря и не вышла, что до него была с Семиным? Может, Игорь тоже не взял ее из-за ревности к ее прошлому?" Ему вдруг в голову пришел сюжет…
Сюжетик для пьески.
Живут три парня, три приятеля.
Двое – Игорь и Витя – по очереди сожительствуют с красавицей Ритой. Она у них вроде переходящего приза: кто сильнее отличится, кто круче другого по жизни чего-то добьется, с тем она и сожительствует… Переходит, как знамя, от одного к другому и обратно.
Но настало ей время замуж выходить да детей рожать. А парни эти – Витя с Игорем – Риту замуж не берут – из ревности. Из ревности к ее прошлому и к ее будущему.
И тогда они решают выдать Риту за Антошку-неудачника.
Гуляют у них с Риткой на свадьбе… И по очереди потом становятся ее, Риткиными, любовниками. А она – замужняя женщина, уважаемая дама.
И Антоху-неудачника к делу Игорь с Витькой пристраивают, чтобы на такую раскрасавицу жену ДЕНЕГ бы смог заработать…
Интересно, а согласился бы Антоха на такое счастье?
Подписался бы?
Объявили его остановку.
Антон вышел.
Встал на движущуюся ленту эскалатора.
– Держитесь за поручень, не бегите по эскалатору, – крикнула в микрофон дежурная.
Антон обернулся поглядеть, кто это там такой бежит.
– А не надо было себя проклинать, – крикнула в микрофон дежурная.
Антон сперва не понял.
В голове как-то глухо шумело, как бывает, когда перекупаешься в речке и не успеешь еще вытряхнуть воду из ушей – прыгаешь, прыгаешь на одной ножке, а она все никак не выливается. А в голове шумит.
– Не надо было себя проклинать, – повторил Антон, шевеля губами.
Повторил и воровато обернулся, не заметил ли кто, что это сказали ИМЕННО ЕМУ.
Ему, а никому другому.
Дальше ехал, трясся в трамвае. На Пряжку неудобно ездить – нету прямого метро.
От Площади Мира – от Сенной на трамвае, а там пешком. Маята!
Автоматически поглядел сперва на инвентарный номер вагона и, разочаровавшись отсутствием четырех семерок, ехал, предаваясь неуправляемому течению мыслей.
– Я мать свою зарезал, отца я зарубил, сестренку-гимназистку в уборной утопил, – повторял и повторял Антоха рефрен старой детской непристойности, подхваченной где-то в пионерском лагере, как потом, когда становятся более взрослыми, подхватывают в иных местах дрянные венерические болезни.
Да…
Мать свою он хоть и не зарезал, но ненавидел до ножа!
Неудачница.
Сама неудачница и его неудачником сделала.
"Лузерство" (Сноска: От loser (англ.) – неудачник, тот, кто всегда проигрывает.) – оно как генетическая, передаваемая по наследству болезнь.
– Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский нож…
Не носил Антоха ни соломенной шляпы, ни клешеных джинсов. Мать вообще его более чем скромно одевала. Когда он в школе учился, говорила что все деньги на репетиторов уходят, а когда поступил на дневное, говорила, что модно одеваться – это грех и суета и что лучше в театр лишний раз сходить или на выставку.
Театры-шмятры!
Затрахала она его этими театрами.
Игорек Сохальский, кривя губы в своей вечно иронической улыбке, говорил по этому поводу, что опера – это истинное "эскюйство"…
Он так и говорил – "эскюйство", подчеркивая этим то ли свою пресыщенную утонченность, то ли свое презрительное отношение – его, аристократа духа, – ко всей нижележащей черни…
– Опера – это истинный театр. Там, по крайней мере, артисты ноты знают и учатся пятнадцать лет музыке. Да и какой музыке! Вагнер, Верди, Россини, да и наш Пиотр Ильич, который всех немцев один стоит… А драмтеатр… – здесь Игорь морщил лицо, – драмтеатр это зрелище для черни, ошибочно возомнившей, что имеет духовные запросы.
Игорь хитро улыбался… Так, как только один он и умел улыбаться…
– Они ошибочно полагают, будто послеобеденное желание "чего-то такого" и есть те самые духовные запросы. Это как у Стругацких, кадавр номер два, когда селедочные головы из корыта жрал. Он ножкой в такт репродуктору подстукивал, а профессор Выбегало говорил, что это косвенное доказательство кадавровой духовности.
И Антоха, завороженно слушая, мечтал о тех временах, когда и сам научится так же излагать. И он так был благодарен Игорьку за то, что тот нисходит до него, разговаривает с ним, что даже прощал ему его явные оскорбления. А ведь когда Игорь говорил о том, что вся эта чернь, которая обожает драмтеатры, в основном представлена полуобразованными инженерками-конструкторшами, которых в Питере пруд-пруди, когда он это говорил, он прекрасно знал, что у Антохи мать как раз и есть… Инженер-конструктор…
– Они любят песни про туманы и про запахи тайги и Боярского с Мигицко обожают, – усмехался Игорь, усмехался, глядя прямо Антохе в глаза.
Садист?
Да…
Своего рода садист.
Но ведь Антохе нравилось слушать его.
Даже когда это касалось его матери.
Получалось, что он, слушая и соглашаясь с утверждениями Игорька, как бы отказывался, открещивался, отрекался от инженерской полуобразованности, от того, присущего черни круга интересов, и тем самым как бы говорил: – Да, я теперь выше…
Я теперь выпрыгнул… Я теперь тоже вроде как аристократ…
Игорь дал Антохе почитать Зиновьева – "Зияющие высоты".
И ногтем отчеркнул те места, где про "Театр на Ибанке", куда экзальтированные ибанки (жительницы города Ибанска) ходили, затая дыхание от собственной духовной храбрости, содрогаясь от рыданий, восторга, ходили ловить те аллюзии, которых не было ни в тексте автора (неадекватного страдающего манией величия алкоголика), ни в задумке режиссера (безмозглого и крайне порочного), ни в нюансах игры актеришек (бездарных и развратных)…
И когда, хохоча до упаду, Антоха три, даже четыре раза перечитал те места, где прям про его мамашу и ее глупое увлечение театром, он пошел на кухню и выложил все ей… А мать не поняла. Сказала: – ЕРУНДА КАКАЯ-ТО!
Тогда он понял и решил для себя, что он отрезанный ломоть. И что родственная их связь с матерью – чистая формальность.
Игорь-садист был ему ближе…
Мать в одном ему угодила…
Вернее, не ему, а Аньке… Киришской жене его угодила. Тем, что, переехав в дурдом, освободила комнату в коммуналке, и теперь их у Аньки стало две… Антон-то думал, что ему под кабинет мамашина комната будет… Но, как говорится, – по одному месту мешалкой! Анька в одной комнате сына разместила, а в другой поместилась сама. Антоха теперь вроде как ЖИЛЕЦ был…
Смешное слово, однако!
Жилец…
Приличное? Пристойное слово?
Антохе оно почему-то казалось таким же неприличным, как в детстве неприличными казались ему слова АБОРТ или ПРОСТИТУТКА.