– И бились волны аборт корабля…
Жилец-нежилец…
Товарищи жильцы, домоуправление приглашает вас на встречу с депутатом Загорулькиным…
Товарищи нежильцы, домоуправление доводит до вашего сведения, что депутат Загорулькин сказал, что все вы уже не жильцы…
Трамвай стал… Но не на остановке стал.
Вагоновожатая – лихого вида пэтэушница, небось, такая же киришская блядь, как и его жена Анька, – открыла переднюю дверь, и пассажиры помоложе, которым еще было куда по жизни торопиться, начали потихоньку покидать вагон.
Лишь бабки, которым уже разве что только на кладбище или в собес надо было спешить, с пустой беспристрастностью в по-детски голубых глазенках оставались сидеть…
Антоха тоже вышел.
Впереди штук восемь трамваев стояло. Ток что ли отключили?
Придется топать теперь…
В воздухе противно пахло горелой электроизоляцией.
Что там?
Трамвай горит впереди?
Антоха ускорил шаг.
Любопытство – это косвенный признак того, что ты еще не помер.
Ведь именно кьюриосити киллд зэ Кэт, как любил говаривать ироничный Игорек, когда напоминал расшалившейся Ритке об истории жен Синей Бороды.
Любопытство толкало Антона вперед, туда, где в голове колонны замерших трамваев, из которых глупо глядели глупые старушки, глупо надеясь на то, что их сегодня еще куда-то повезут и довезут, что-то явно горело, дымило и толпливостью зевак, косвенно обещало поспешавшему Антохе какое-то неординарное зрелище.
И точно.
Горел трамвай.
Горел, как швед под Полтавой.
Электромоторы, что были снизу, под днищем, дымили иссиня-черными хлопьями удушливой изоляции. И уже желто-красные языки лизали борта электрического вагона…
Желто-красные, как на плакате из детства – БЕРЕГИТЕ ЛЕС ОТ ПОЖАРА!
Беспомощная вагоновожатая в оранжевом жилете поверх джинсовой куртки металась вокруг и просила у зевак дать ей позвонить по мобильному телефону.
– Куда уж звонить-то! – отвечали ей. – Теперь уж сами приедут…
И вдруг как толкнуло Антоху.
Номер…
Номер трамвая…
7777
Точно?
Нет, уже одну цифру – последнюю желто-красным языком подлизало.
Семь? Или единица?
Антон решил обойти трамвай спереди и посмотреть, какой номер написан там…
131313…
Что за черт?
Или у него уже глюки?
Но черный дым, вырывающийся из-под днища трамвая, уже застил – и стало не видно…
Какой номер?
Что за цифры?
Антон решительными шагами подошел к беспомощно расслабленной в своей растерянности вагоновожатой – в оранжевом жилете…
– Оранжевая мама оранжевым ребя-я-я-я-ятам оранжевую песню оранжево поет…
Антон открыл рот…
И постояв так с открытым ртом, вдруг спросил: – А какой инвентарный номер у вашего вагона?
– Чиго? – переспросила оранжевая.
– Номер вагона какой? – грозно насупив брови, повторил Антоха.
И вдруг услыхал в ответ.
– К матери, небось, в сумасшедшую больницу тебе надо, так ты и иди, и не стой…
Антон аж поперхнулся, остолбенев.
– А не надо было себя проклинать, милок… – с ласковой участливостью сказала оранжевая, – тогда бы и не маялся…
Нашатырь…
Ему явно совали нашатырь под нос.
Антон раскрыл глаза.
Он лежал на узенькой коечке в салоне медицинского микроавтобуса "скорой помощи" и медсестра совала ему под нос ватку с нашатырем.
– Что со мной? – спросил Антоха.
– Дыму ты наглотался, лежи, – шикнула на него толстая медсестра, – приехали на пожар, а ты единственный пострадавший, теперь тебя по "скорой" в дежурную везем.
– Не надо меня в дежурную, – резко возразил Антоха, пытаясь встать.
– Да лежи уж, коли к нам попался, – оскалилась медсестрица и легонько ткнула Антона в лоб.
– Да, не надо было себя проклинать, – повторил он, засыпая…
У Игоря тоже была такая привычка – тыкать открытой ладонью в лоб.
Не больно, но слегка унизительно.
Назидательно-покровительствующим манером.
– Вот так-то, Антоха, тумкать надо головой, книжки умные читать, – приговаривал Игорешка.
Когда он тыкал ему в лоб без свидетелей, Антон сносил это с легкостью, и даже рад был, что Игорь неравнодушен к нему, что переживает из-за его, Антошки, необразованности, но, тем не менее, общается с ним, почти на равных общается, разговаривает, делится мыслями.
Но когда Игорь делал тычок в Антохин лоб при Рите… Да еще и приговаривал: де, не знать, кто такой Шинкель (Сноска: Шинкель – архитектор, построивший дворец Сан-Суси в Потсдаме.), это игнорантность (Сноска: Инорантность – от англ. ignorance – невежество непростительного свойства.), мон шер.
Тогда, в такие моменты, Антон был готов Игоря убить.
А Игорь, будто читая эту решимость в Антоновых глазах, кривил губки в своей коронной ироничной улыбочке и пел, подражая какому-то оперному певцу:
– Не убивай меня без ну$жды!
Антоху это так раздражало!
Так раздражало, что он как-то и матери своей пропел на Игорев манер:
– Не убивай меня без ну$жды!
Пропел ей, когда она рассердилась на него за какую-то мелочь, а она тут же и поправила: – Надо петь "не искушай", а ты поешь "не убивай", и это неправильно.
Она вообще такая правильная вся, мамаша его.
– Так чего ж она тогда такая неудачница, если такая умная и правильная? – хотелось крикнуть Антохе…
А он ее спросил тогда: – Что значит "не искушай без ну$жды"? Значит, если у мужика есть нужда, он может искушать? Имеет право искушать, оправдываясь наличием у себя этой "ну$жды"? И не имеет такого права, если нужды у него в этой женщине нет? Так это смешно! Зачем тогда вообще кого-то искушать, если в человеке нет нужды?
А мать ему тогда и ответила, да так, что в самую точку, в самые печенки попала…
– А у твоей Ритки есть в тебе нужда? – спросила мать. – Зачем ей ты? А тем не менее, она тебя искушает…
И нечем было крыть. Нечем!
Что? Разве не догадывался Антон, что Ритка близка с его дружками – с Игорем и с Витькой Семиным? Разве это не могло служить основанием для того, чтобы изгнать Ритку из рая собственных грез, что был у него в голове?
На втором что ли курсе они как-то разговорились о сексе.
Ну, так, как могут разговориться двое восемнадцатилетних мальчишек…
С подробностями, с физиологией, с апелляцией к собственному выдуманному-невыдуманному опыту.
И Игорешка вдруг сказал: – Люблю, когда девушка сидит на высоком стуле, на манер тех, что в баре у стойки, или за неимением такого стула, сидит на столе, лицом ко мне, а я на нее смотрю и трахаю ее…
Игорешка не сказал, что трахает он именно Ритку…
Но Антон понял.
Понял, что он именно про Ритку говорит.
Ведь вроде и не сказал ничего такого, по чему можно бы было идентифицировать ту даму "икс", про которую Игорь сказал, что "любит на нее смотреть, как она сидит на столе лицом к нему", но Антон точно понял. На все сто процентов, что речь шла о них – об Игоре и о Рите.
Гнать, гнать ее из рая собственных грез! Ведь это его, Антошкин, рай! Он в нем хозяин! Это его голова, это его мечты!
Но не мог Антон ничего с собой поделать.
Прописалась Рита в его РАЮ его ГРЕЗ…
Как потом прописалась в его комнатах эта киришская Анька.
И не выгонишь!
Обеих.
Витька Семин никогда не трепался о своих победах на сердечном фронте.
Да чего трепаться? Весь факультет и так знал, что на первом курсе Ритка была его девчонкой. И все у них, как тогда говорилось, "было хорошо"…
Так девушки деревенские обычно говорят, когда отказывают какому-нибудь незадачливому ухажеру: "у меня есть парень, и у нас с ним все очень хорошо".
И под этим "все хорошо" подразумевается то, что с началом перестройки активно начали показывать по телевизору, то есть объятия, слияния, эякуляции, оргазмы…
Экий емкий эффемизм, однако!
"Все хорошо"… Значит – секс, любовь и все такое…
А когда в конце разговора или письма говорят: "Желаю всего хорошего!", значит, секса желают что ли?!