В общем, завел Антошка себе каких-то новых друзей. Однако по старым дружкам-приятелям скучал. Хоть и ненавидел их за удачливость, за принадлежность к тому классу богатеев, в который ему – неудачнику из коммуналки никак было не прыгнуть, но скучал. Скучал, потому как не было в новых его дружках того блеска остроумия и той изысканной тонкости, что была всегда присуща Игорю Сохальскому, и не было в новых дружках-приятелях той милой отчаянной лихости, не жлобской безбашенной оторванности, что бывает у опившихся пивом провинциалов, а именно милой умной лихости и неожиданности, что была в Витьке Семине! Одним словом – и трубы теперь были пониже, и дым был теперь пожиже. Как раз, как матушка – неудачница его Антошку программировала – не водись с этими богатеями – с Сохальским и с Семиным, они тебе не чета, они до добра не доведут… Лучше синица в руках, чем журавль в небе!
Вот и Анька – жена его будущая, она и оказалась как раз той самой синичкой…
Если эталонную Ритку считать синей птицей в недостижимых небесах.
С Анькой он познакомился в новомодной тогда Акватории, что в начале девяностых зазеркалилась на углу набережной Малой Невки и Кантемировской улицы возле Большого Кантемировского моста…
Антошка тогда был при деньгах – они какую-то премию получили за что-то, ну и отправились жизнь прожигать. С девками с этими – с Катькой и с Анькой познакомились в биллиардной – где столы со стремительно входившим тогда в моду американским "пулом" – с тем, где и лузы большие, и шарики разноцветные.
У них столы рядом оказались. И каждый раз, когда Антошке надо было бить "дальнего шара", он почему-то все время стукался своей задницей о задницу девушки, что тоже как раз вставала в некую полу-пристойную позу, целясь своим кием в какую-то немыслимую комбинацию… Две девки за соседним столом явно играли для того, чтобы просто покуражиться. Шары у них все время вылетали через борт, они обе возбужденно хохотали после каждого неудачного удара и все постреливали глазками по углам бильярдной залы… А так как кроме Антона с его приятелем Володей – свободных парней более в округе не наблюдалось, то вот и отклячивалась попочка в обтягивающих джинсиках всякий раз, когда Антону приходилось делать свой удар от соседнего со столом девчонок борта.
Очередное соприкосновение закончилось хохотливым и смешливым знакомством.
Компания перетекла в бар, потом в кегельбан, потом снова в бар, потом в дискотеку под невыносимо одуряющий стробоскоп…
А потом выяснилось, что Катька с Анькой как раз и живут неподалеку. На Черной речке – на Сызранской.
Они снимали однокомнатную квартирку в сталинской пятиэтажке. На пятом этаже. Без лифта.
В ту ночь – Володьке с Катькой досталось спать в комнате, а Антону с Анькой – на кухне. На немыслимо – узком раскладном кресле-кровати.
Синица?
Анька оказалась именно нужной для его рук синицей?
Да, он просто сдался на милость жизненным обстоятельствам.
Признал свое поражение, оправдываясь тем, что "Анька в его вкусе", что "Анька девчонка супер-самый смак"… Никакой она не была ни супер и тем более не самый смак. Приезжая из Киришей соискательница питерского счастья – студентка технологического колледжа… То бишь, техникума, как это называлось в мамины времена…
Никакая Анька не была – ни супер, ни самый смак. Обычная, каких миллион. Покуда молода – еще куда ни шло. В джинсиках – вроде как и привлекательная даже.
Приятель Володька, которому Катерина досталась, тот даже завистью к Антону проникся, де, его подруга, то бишь Анька, куда как симпатичнее. А чему там было завидовать? Крашеная по моде в два цвета. Попочка кругленькая… Да титечки третий номер, против совершенно плоской груди своей товарки-Катерины, с которой хатку снимала… Может именно из-за этой зависти приятеля Володи, который все слюну пускал, присасывая, да все спрашивал с придыханием, – де, "ну как она трахается? Грамотная? В рот брала?"…Может, из-за этой зависти и решился на отчаянный шаг?
Вот на эту синицу в руках Антон и сдался.
Сдался неумолимому врагу своему… Жизни сдался своей.
И каждую ночь, вперяя полупьяный взгляд в потную спинку Анны, стискивая в ладонях хваленый ее третий номер и горячими чреслами своими долбя кругленький ее зад – этой своей "синицы в руках"… он думал о Ритке.
Запрещал себе думать, но думал.
Порой, когда они гуляли с Анькой где-нибудь в недорогих, доступных его бюджету местах, он даже и радовался тому, что девчонка у него… это, как бы… э-э-э…
НЕ ХУЖЕ ЧЕМ У ДРУГИХ… И порой он даже перехватывал завистливые взгляды…
Каких-нибудь опившихся пивом курсантов или жлобов…
Да, в джинсиках Анька была ничего.
А вот в платье…
А вот когда она было в платье, Антон сразу вспоминал Риткины стройные длинные ноги. Гладкие. Загорелые. Тонкие в лодыжках… Породистые ладные ножки.
И почему у Киришских ноги всегда короткие и толстые в икрах?
Ритка была десятью классами качества выше.
Но она и была там – в небесах.
Пролетала синей жар-птицей где-то там, в районе аэропортов Хитроу или Руасси-Шарль де Голль… В тех местах они гнездятся – длинноногие и красивые.
Вот и решился Антошка – что лучше синица в небе.
Свадьбу зимой справили.
Анька уже на четвертом месяце тогда была.
Понаехало киришской родни!
Антона от их простоты едва не вытошнило.
Папаша Анькин какой-то краснорожий забубенного вида алкаш-тракторист. А мамаша – теща новая, та просто антиреклама поговорки, "хочешь узнать, как будет выглядеть твоя жена в старости – посмотри на ее мать"… И если верить этому правилу, Антон имел перспективу в пятьдесят лет обладать необъятной колодой из жира и сала с красными от одышки щеками и редкими кудрями по над узеньким лбом и красными ушками.
А мать, кажется – была довольна…
Вот внуков, наконец, понянчу!
Понянчила!
Больного родили, теперь мамаша-то и не появляется – кстати говоря!
Когда он начал ненавидеть Аньку?
Сразу после того, как родила?
Или через год?
За все эти ее крики и истерики, – где деньги? Где деньги? Деньги где?
Во фланелевом халате с голыми ляжками… С сигаретой, с вечной бутылкой "балтики" в руке – отвратительная, гадкая, нелюбимая… С этими коротенькими и толстенькими икрами своими – АХ, КУДА ЖЕ ОН РАНЬШЕ СМОТРЕЛ!!!!?????
Она словно обрадовалась, когда узнала, что их сын болен. Обрадовалась, что есть за что теперь прицепиться к бездельнику-мужу! А он теперь лишился морального права бросить их… Если бросит – то теперь последним подонком будет! Не посмеет бросить!
И она это правильно учуяла.
Гадина! Звериным чутьем своим киришским учуяла, что интеллигент вшивый питерский не посмеет бросить больного сына – совести на это НЕ ДОСТАНЕТ!
Учуяла…
И ее словно понесло.
Распоясалась, силу свою почувствовав.
Она теперь с ним нормально никогда не разговаривала.
Только либо плаксиво истерически визжала, спекулируя на болезни ребенка, либо орала, брызгая слюной.
– Где деньги? Деньги где? Где деньги?
Он ее ненавидел.
Ненавидел и всю жизнь свою, как и мать свою ненавидел. Эту за ее неверие в то, что он – сынок ее Антон что-то в жизни может… Что-то повыше бухгалтера фирмочки купи-продай с месячным оборотом в полмиллиона рублей. И за попытки привить сыну то, что она по наивности своей безмерной считала культурой.
Мама Антона, как и большинство всех этих субтильных бледных питерок-ленинградок, относящих себя к категории женщин "интеллигентных и культурных", любила театр.
Любила "Ленсовета" с Боярским, Фрейндлих и Владимировым, обожала Товстоноговский БДТ (правда, туда все никак билетов достать никогда без блата не могла), ругала "Пушкинский", "Ленком" и Комиссаржевской, но туда-то как раз билеты всегда были, поэтому и сама туда частенько ходила, и Антошку с собой таскала.