– Мы, метрополитеновские, мы ведь ближе всех к аду расположены, – говорил дядя в черном парадном мундире с золотыми молоточками, – нам-то лучше всех известно, что проклинать нельзя…
– Ну вот, опять пластинку старую завели, – взгрустнул Антон, – опять про старые песни о главном: не прокляни, не осуди, не завидуй, не ревнуй…
– Да, а ты что хотел? – вскинулся метрополитеновский. – Людей хороших проклял, а теперь тебе за это мы должны орден дать? Стыдись!
– А я и стыжусь, – ответил Антон.
– Да плохо ты еще стыдишься…
Метрополитеновский поерзал на стуле, а потом, сморщив лицо, бесстыдно залез рукой к себе в брюки и почесался.
– Плохо ты стыдишься, браток, не вижу я в тебе истинного раскаяния. Гвоздя-то мы тебе вона какого достали из башки, аж на все полкило тянул!
Антон кивал, глядя в пол.
– Это точно, достали.
Метрополитеновский, кряхтя от собственной полноты, нагнулся и с превеликим трудом достал из стоявшего на полу портфеля бутылку пива "Балтика" номер три.
– Троечки теперь хорошо, самый смак, – страстно причмокивая, пробасил метрополитеновский.
Он приложил бутылку к краю стола и, хлопнув по горлышку ладонью, с характерным пшиком открыл свое пиво. Отскочившая жестяная пробка, невидимая под столом, покатилась по полу.
– Хочешь? – спросил метрополитеновский, сделав глоток и протянув потом бутылку в сторону Антона.
– Нет, не хочу, – угрюмо ответил Антон.
– А я и не дам! – хохотнул метрополитеновский, тыльной стороной ладони вытирая пену со рта, – тебе, грешнику, и не положено.
– А вы вон стол попортили, – заметил Антон, кивком головы показав на две зазубрины, что получились на ребре столешницы в том месте, где метрополитеновский открывал свое пиво.
– Ладно тебе! – протянул метрополитеновский. – Ему бы, понимаешь, о спасении собственной души думать, а он все туда же! Про бревно в своем глазу-то не забыл?
– А я и думаю о спасении, – буркнул Антон, снова уставившись в пол, – и ни про какое бревно я не забыл.
– Вот и думай! – назидательно произнес метрополитеновский, снова прикладываясь к бутылке.
Помолчали.
А потом метрополитеновский не выдержал, потому как веселый общительный нрав его не позволял ему долго сердиться.
– Знаешь, почему метро так называется? – спросил он.
И в интонации метрополитеновского Антон почувствовал, что вопрос этот его совершенно не серьезный.
– Не знаю, – со вздохом ответил Антон.
Ему не хотелось продолжать такой разговор, но куда денешься?
Раньше в мозгу был гвоздь, а теперь на его месте комната.
А в ней посетители.
И посетители эти приходят его укорять.
Такова его Судьба.
– Оно так называется, потому что все банкеты по поводу открытия новых станций подземки отмечались всегда в ресторане "Метрополь"! – ответил метрополитеновский и сам первый засмеялся своей шутке.
Антон вежливо улыбнулся и, продолжая глядеть в пол, спросил: – Вы тут сказали, что гвоздь это вы вынули, а кто это вы?
– Мы? – переспросил метрополитеновский и, удивленно поглядев на Антона и снова сделав добрый глоток из своей бутылки, продолжил: – Знаешь такой анекдот? Один другому говорит: "на вам муха", а второй отвечает: "не на мне, а на вас", а первый переспрашивает: "на мню?"…
Антон молча глядел в пол и носком ботинка катал пробку от пивной бутылки.
– Мы тоже люди подневольные, – прокряхтел метрополитеновский, – нас пошлют, мы и идем… Думаешь, мне охота сидеть, тебя тут укорять и перевоспитывать? То-то! Я бы лучше в другом месте сидел, с женой своей… Или с чужой женой… Шучу!
Метрополитеновский заржал. И, озираясь по сторонам, приговорил тихо: – Это не для протокола!
– Ну, давайте, перевоспитывайте, – глубоко вздохнув, сказал Антон, – а то ведь потом за вами еще этот придет, пекарь с мукой, который вообще-то тракторист…
Он тоже будет.
Метрополитеновский кивнул понимающе.
– Да, тракторист, он такой, он может!
Снова помолчали.
– У меня там, в портфеле, еще вобла и чипсы есть, – сказал метрополитеновский, примирительно, – тебе же воблу-то можно?
– Не, я не буду, – мотнул головой Антон, – давайте лучше начинайте, а то время-то идет…
Метрополитеновский допил пиво, снова кряхтя нагнулся, кладя пустую бутылку в портфель, распрямился и начал потихоньку.
– Зачем хороших людей напрасно проклял, Антон? Они ведь своего в жизни добились не только благодаря счастливому билету! Ритке той чего пришлось испытать – через сколько унижений пройти, чтобы прописку свою парижскую получить! Она и так настрадалась-натерпелась и без твоих проклятьев. Стыдись!
Антон кивал.
Кивал и катал пробку по полу носком ботинка.
– А Игоря зачем проклял? – продолжил метрополитеновский. – Думаешь, это министерское кресло легко ему досталось? За просто так? За счастливый билетик в трамвае желаний?
– И ничего я не думаю! – буркнул Антон.
– А зачем тогда проклинал? – укоризненно спросил метрополитеновский. – Ему знаешь сколько раз могли бошку отстрелить? Знаешь сколько раз он жизнью рисковал?
То-то! Ничего за просто так не дается! У каждого человека свой путь и у каждого человека потом свой ответ за свой путь! И поэтому завидовать глупо.
– Я знаю, что глупо, – вздохнув, сказал Антон.
– Вот-вот… – кивнул метрополитеновский, – поэтому-то и нельзя ни завидовать, ни проклинать, потому что сказано: "Мне отмщение и аз воздам", что на современном русском языке означает…
– Да знаю я, – сморщился Антон, – слышал уже.
– А ты еще раз послушай, – сказал метрополитеновский, – сейчас к тебе пекарь, который тракторист, придет, он-то тебе скажет…
Метрополитеновский оттянул рукав своего черного парадного мундира и, поглядев на старомодные часы, какие носили еще до Второй мировой войны, и покачав головой, сказал сокрушенно: – Ну, я у тебя опять задержался, попадет мне, ой попадет…
Антон не знал, кто такой пекарь и почему его звали еще и трактористом?
Про метрополитеновского-то он знал.
Он его еще до того, как ему гвоздь вынули из головы, видел. В той еще жизни.
А пекаря встретил только вот уже в этой.
Когда на месте гвоздя комнатка в голове у него образовалась.
Пекарь, он же тракторист, был плохо говорившим по-русски татарином. Он любил повторять одно словечко-"паразит", которое ему очень нравилось и которое он произносил и к месту, и не к месту. Словечко это, а вернее словосочетание, было
ОТ И ДО…
– Будешь у меня сортиры небесные драить от и до, – говорил Пекарь.
Или еще говорил: – Осуждать, проклинать, вообще все это от и до – самое что ни на есть последнее дело, это от и до кундыр натуральный…
– Зачем Ритка проклинал? Шайтан! Сыктым – мочагай кыктым! Ты от и до дурак! Она совсем не билят, как ты думал. Дурак ты от и до!
Правильно.
"Не билят".
И Антоха вспомнил.
Он вообще всегда робел разговаривать с женщинами.
Особенно с красивыми.
И с Риткой у него за все пять лет института разговоров один на один было два или три.
Всего за все время.
Ритка тогда вдруг выкрасилась в совершенно белый цвет.
Это модно было – перекисью водорода.
И в одночасье стала какая-то просто невозможно-невыносимо породистая – тонкая в пальчиках и в лодыжках – со стройными ладными ножками, легкой талией и трогательными выступающими ключицами в широком вырезе свитера.
Она и вправду похудела тогда. Все думали, что это из-за выпускных госэкзаменов, из-за защиты дипломного проекта. А на самом деле, не от этого она тогда похудела, не от этого.
– Что, и правда хочешь за границу? – спросил Антон ненатуральным голосом.
Ненатуральным оттого, что, разговаривая с Риткой, он, не подчиняясь собственной воле, подтягивал живот и старался придать лицу выражение одновременно и мужественности, и развязности, насколько это ему могло удаваться.