– Хочу, – ответила Ритка, не глядя на Антона, а глядя куда-то мимо него, через его плечо…
Она сидела на подоконнике и курила.
А он стоял перед нею. Его глаза – на уровне ее голых ключиц.
И кожа на шее и груди была у нее такая нежная, такая ухоженная… Такая безукоризненно белая.
– Ну…
Антон не нашелся, не смог сказать ничего умнее, чем банальную сентенцию: де, конечно, разумеется, ТАМ лучше.
– Да нет, просто Игорь меня замуж не берет, – ответила тогда Ритка и натужно улыбнула. Она соскочила с подоконника и понеслась куда-то…
Туда, где обитают редкие птицы.
Правильно.
Антон в силу своей недоразвитости и мужского шовинизма думал, что она "билят". А она таковою никогда не была.
Просто Игорь не взял ее замуж.
Просто на втором курсе, став взрослей, она предпочла лихому Семину умного Сохальского…
А на пятом, когда они с ним были уже три года, он ее не взял.
За что же проклинать?
За что же осуждать девушку?
За ее красоту?
Было бы лучше, если бы брошенная Игорем, она приползла бы к Антохе-неудачнику и сказала: "Возьми хоть ты меня, что ли?!" Но зачем принижать природу на минимально возможное?
Природе не должно быть тесно.
Ей должно быть просторно.
Она бы и за лихого Семина тогда не пошла.
А он, Семин, ведь ее любил.
И миллион баб красивых прирученных вокруг себя всегда держал только в пику Ритке.
Этаким молчаливым протестом.
Он ее отпустил тогда – птицу редкую.
На втором курсе отпустил ее к Сохальскому.
А ведь любил.
Просто, он был во всем лихой.
И в гонках автомобильных, и на сцене студенческого театра с гитарой в руках.
Семин понимал, что она имеет право выбрать ЛУЧШЕГО из них. И она выбрала. Сперва сердцем потом умом? Или сразу и умом, и сердцем? Но она была права: Игорешка Сохальский был у них самый-самый. Умнее его не родились мальчики в том году.
И если на первом курсе, будучи еще совершенно наивной девчонкой, Ритка пленилась и прельстилась гитарой… Парнем с машиной… парнем на "девятке", то это была простительная ошибка детскости.
А к третьему курсу им всем стало ясно, что Игорек среди них самый-самый.
Его она и полюбила.
И ведь честно полюбила.
И честно любила его все три года.
А он ее не взял.
Так за что винить девушку?! Что она с отчаяния на чужбину рванулась?
За что?
Сыктым-сыктым!
От и до тебя дурака убивать надо! – кричал пекарь, он же тракторист. – Зачем хороший люди проклял?
– Ну, как настроение? – бодренько спросил Александр Евгеньевич, подсаживаясь к компании со своим подносом набранной на шведском столе утренней еды.
Шел пятый день заезда, и все русские уже перезнакомились в этом маленьком греческом отеле на берегу Эгейского моря.
– Что вы все всегда про настроение? – с показным, деланным недовольством буркнул Метрополитеновский, – другие про здоровье спрашивают, или про погоду…
– Настроение – это питательный раствор, в котором выращивается кристалл шедевра, – весело сверкнув добрыми глазами, сказал Баринов, – настроение для литератора, оно важнее здоровья и погоды.
– Ну-ну! – неодобрительно качнул головой Метрополитеновский, вытирая салфеткой жирные губы, – вы тут можете о своей литературе разговаривать, но без меня, потому что мне погода и пляж на отдыхе по мне так важнее всего.
Метрополитеновский поднялся из-за стола и двинулся к выходу.
– Никогда подноса не унесет! – заметила Ольга Петровна, докторица из Петербурга, которой все пять дней заезда их группы, Александр Евгеньевич оказывал максимум симпатии и внимания. И даже, можно сказать, по-старому – ухаживал.
– Ну, а что вы ожидаете от мужчины с такой фамилией! – заметила Рая, товарка Ольги Петровны, делившая с нею двухместный номер, – это где же фамилии такие давали? Метрополитеновский!
– Фамилии всякие бывают, – заметил Баринов, с робким вожделением поглядывая на предмет своей пятидневной страсти.
– Мужчины разные бывают! – резко возразила Рая, – одному сразу хочется отдаться, как только увидишь, а другой год вокруг тебя виться будет, и только раздражает, как муха осенняя.
– Почему осенняя? – поинтересовался Баринов.
– А потому что мужества ноль, а только докучает жужжанием и кусается, как муха в сентябре, – внимательно вскинув на Баринова взгляд с утра погуще накрашенных своих глазок, сказала Рая., и тут же переменила тему, спросив, – вы сегодня с нами на пляж, или один?
Но Баринов, как бы не расслышав вопроса, вдруг ухватился за тему мужества.
– Мужество, Раечка дорогая, оно тоже разное бывает, потому как только в первобытном обществе женщину привлекали исключительно мышцы и размеры, пардон, гениталиев своего соплеменника, а с развитием специализации, с разделением труда, когда не все мужчины стали охотниками и воинами, мужество тоже трансформировалось, так же как трансформировались и признаки этого мужества.
Разве ученый, Нобелевский лауреат – не так же мужественен, как и тарзаноподобный охотник или похожий на Сталлоне солдат? Или конструктор космического корабля?
Или литературный критик, вроде меня?
Баринов с улыбкой поглядел на Ольгу Петровну.
– Мужество для меня выражается в благородстве, с ним в первую очередь ассоциируется – скромно потупив глаза, тихо сказала питерская докторица.
– А-а-а! Вот! – радостно подхватил Баринов, – хорошая тема, только вот я должен заметить вам, что мужество с благородством не обязательно ходят парой, как любовь с женитьбой в английской поговорке. – a love and marriage – like a horse and carriage…
– Вечно вы по иностранному загнете, – Рая махнула на Баринова рукой, – скажите лучше, отвезете нас с Оленькой сегодня на остров, как обещали?
– Если обещал, то непременно отвезу, – сказал Баринов снова украдкой поглядывая в смелый вырез Ольги Петровны сарафанчика, – потому как искомое вами женщинами благородство, оно как раз выражается в способности больше делать, и меньше болтать.
– Ах, как вы сами себе противоречите, – заметила Ольга Петровна, допивая свой кофе, – как же вы, литератор, критик и вдруг меньше болтать?
– Нет в этом никакого противоречия, – слегка как бы обидевшись, отвечал Баринов, – продукт моей работы выражается в словах, в этом особенность моей профессии.
Вот вы, например, вы смотрите на голых людей, которые перед вами, врачами не стесняются своей наготы, и в этом ведь особенность вашей profession de foi…
Вот вы о мужестве и об особенности мужественного человека меньше болтать и больше делать, правильно изволили заметить, так можно явам по этому поводу расскажу одну историю?
– Вот на остров нас на катере отвезете, тогда и расскажете! – отрезав, поймала Барнинова Раечка, – мы с Ольгой Петровной собираться идем, а вы нас в холле ждите, хорошо?
– Хорошо, – прошептал про себя Баринов, глядя на ладные стройные ножки питерской докторицы, удаляющейся к себе в кулуары, – хорошо, хорошо! А лучше, если бы… И усмехнулся, припомнив детскую дурацкую приговорку, – ах, эти бы ножки, да мне на плечи! …
До острова Гедос было полтора часа ходу на катере.
За полтора часа можно любую историю рассказать.
Если уметь рассказывать.
А Баринов слыл рассказчиком неплохим.
Барышни уютно расположились в шезлонгах под брезентовым тентом на корме и потягивали свою пурпурную сангрию с кусочками льда и ломтиками лимона.
– Витя Семин был мужественным в вашем понятии человеком? – риторически спрашивал Баринов. И сам тут же отвечал, – да, в вашем понятии, и мужественным и благородным, потому что по вашему, Ольга Петровна. Определению, он не распространялся как некоторые мужчины это любят делать, о своих сердечных делах, когда это касалось чести дамы.
– Ах, что вы такое говорите, – всплеснула руками Рая, – честь дамы! Да если бы этот ваш Витя Семин и стал бы трепать имя Риты, этот Сохальский, разве бы он вызвал на дуэль? Да что там дуэль! Просто даже по морде надавать за свою девушку у него бы ни духа, ни воспитания бы не хватило.