Дом, и так не слишком жилой, опустел окончательно. Теперь по нему можно было ходить, открывать любые двери, не рискуя, что кого-то встретишь. Пять лет назад, когда это у него началось, когда миновал первый страх (а как бы чувствовали себя вы, господа, если бы обнаружили вдруг, что в городе, кроме вас, никого больше нет, что на всем лежит толстый слой пыли, шаги не слышны, и даже разбитые стекла, разбросанные везде в изобилии, не звенят, а так – слабо похрустывают, как сухарики? что обязательно находится какая-то дверь, или ниша, или калитка, или арка, или просто поворот, при приближении к которым начинается темная смертно-восторженная истома? и что, наконец, по возвращении вы обнаруживаете, что вашего отсутствия никто не заметил?..) – а страх прошел быстро, сменившись неумеренным любопытством, и Глеб воздал должное этому неожиданному свойству своего организма и даже приближался несколько раз к притягательно-запретным дверям все ближе и ближе… пока не встретил следы чужого и отвратительного присутствия в этом, казалось бы, безраздельно его мире. Ладно бы просто следы. Хотя следы, конечно, тоже были: огромные до бесформенности, тупо-уверенные, хозяйские. Но страшнее и убедительнее следов была большая куча дерьма, наваленная просто под стеной… С тех пор Глеб старался не бывать там, а если это случалось помимо его воли – как сейчас, например, – возвращался поскорее из оскверненного когда-то мира. Впрочем, не в самой оскверненности было дело: он просто панически боялся возможной встречи с обладателем огромных следов и исполинского кишечника.
Чтобы вернуться, надо было просто вдохнуть поглубже и напрячься: будто надуваешь тугой мяч. Глеб набрал воздух… и тихо выдохнул.
Он не знал, что его задержало. Шепоток на ухо… За окном – погнутый и почерневший переплет без стекол – за неплотной шеренгой как бы зимних лип открывался пустой двор четырехэтажного многоподъездного дома. Над многими окнами чернели языки копоти. Арка, через которую можно выйти на Розельстрит, к магазину «Сладкая жизнь» (кондитерская, разумеется) – была завалена каким-то мусором. Да, домик Бернсайдов действительно был расположен неприметно…
Он услышал шаги и внезапно окостенел. Никого не могло быть здесь, кроме того гадящего где попало чудовища… Стараясь не наступать на осколки стекла, Глеб метнулся к камину и присел за экраном. Только бы тот, кто спускается сейчас по лестнице, не стал оглядываться, спустившись, а оглянувшись, не догадался бы, что за экраном обязательно кто-то прячется… Глеба нельзя было увидеть, но взлетевшая от быстрого движения пыль попала ему в нос.
Шаги спустились – и смолкли. Глеб, зажав нос, сдерживая рвущуюся бурю, на миг поднял глаза – и сквозь узор решетки, как в щель забора, увидел джентльмена лет сорока в макинтоше, котелке и с тростью-зонтиком в руке. Будто был март, а не июнь… Он стоял пять секунд, десять – Глеб уже не видел ничего, слезы застилали глаза, но он как-то знал, что этот, с тростью, здесь и пока не уходит… Сдерживаться больше не было возможности – только умереть.
– Ой, Глеб, что это с вами?
И он чихнул, и чихнул еще, и чихнул вдогонку, не успев вдохнуть, и сквозь темные пятна увидел, полуобернувшись, леди Светлану – и понял, что вернулся.
Смеяться над мальчишкой, пусть таким уморительным, не хотелось: в глазах его было что-то, что сделало бы смех глупым. Светлана взяла платок, дотронулась до его щеки. Убрала пыль. И руки у него были в пыли, и рукав школьной фланелевой курточки, и колени… Откуда в доме пыль? Спрашивать она не стала.
– Извините, мы все бросили вас, – сказала она. – Это свинство. Но не обижайтесь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы обижались.
– Сто лет не говорил по-русски, – улыбнулся Глеб. – Даже во рту стало приятно. От английского почему-то устает нёбо, не замечали?
– Если бы только нёбо, то полбеды – главное, совершенно иначе думаешь. Хотите чего-нибудь вкусного? Какой тупой день сегодня, хоть бы прошел скорее… Я не сказала вам спасибо за Сайруса? Ох, как нехорошо. Спасибо вам, Глеб, огромное, просто не знаю, как выразить… – Она вдруг отступила на шаг и поклонилась ему, и сделала это неожиданно для себя и для него. О Господи, что-то я делаю не так, и вообще – смутно… – Если бы можно было, я поцеловала бы вас… – А вот этого нельзя было говорить, паниковал кто-то внутри, что ты делаешь, одумайся! – Но хоть и нельзя, все равно – позвольте числить вас в моих друзьях… навсегда. Это ни к чему не обязывает вас…
Он стоял пунцовый, и Светлана вдруг замолчала.
– Я… да. – Он сглотнул. – Буду счастлив. Счастлив.