Тут мужчина пожилой, с проседью, к мальчику тому подошел; увидев это, Путо ужасно разволновался, стал знаки мне подавать и говорит: «Проклятье и Горе мое! Что это за старик, чего он хочет от него, видать, они здесь договорились и он его угощать будет!.. Иди ж, послушай, что они там говорят… иди ж, послушай, а то я от ревности умираю… иди ж, иди ж…»
Шепот его горячий чуть ухо мне не опалил. Из-за деревьев выйдя, приблизился я к юноше: рост у него средний, волос светлый, нога, рука — средней величины, а вот глаза у него, зубы, вихор, ах он шельма, шельма, ох и шельма Гонзаль! Но что я слышу! Речь-то Родная!
Как ошпаренный я от них отлетел и к Гонзалю подлетел: «Делай что хочешь, а я из игры выхожу и ничего с этим общего иметь не хочу, потому что они — Земляки мои, и наверняка — Сын с Отцом! Ничего с этим общего иметь не хочу и домой ухожу!»
Он меня за руку схватил — «О! — говорит — Бог мне тебя послал, друг ты мой, и ты мне в помощи не откажешь! А уж если они земляки твои, то легко у тебя получится познакомиться с ними! А тогда и меня познакомишь, и я другом твоим на вечные времена буду, и даже 10, 20, 30 тысяч тебе дам, а то и больше! Идем же, идем же за ними — вон уж в парк входят!»
Я чуть его не побил! А он все ближе, прижимается: «Идем же, идем же, ведь мы и так вместе ходим, иди, иди, идем же, идем же!» И, говоря все это, он вперед подался, а я шагу прибавил, и вперед полным Ходом, и Идем, Идем, Идем! В парк вбегаем! А там паровозик со свистом из-за скалы, а тут паяцы или бутылки порожние, а там снова карусели или качели, или трамплин, дальше — на конях деревенных кружение, в цель стреляние, грот искусственный или зеркала кривые, и все так, сударь мой, крутится-вертится, летает, стреляет в грохоте забавы, да посреди фонарей, петард и фейерверков! А люди ходят, а чего ходят, и сами не знают: один на качели уставится, другой — на паяца, и так от зеркала к бутылке идет и на то — на другое посматривает, и все несется, все трясется, тут вон — Урод, а там — Магнетизер! А тут самое веселье кипит, Качели взлетают, карусели за собственным хвостом летают, а люди ходят, ходят и ходят и ходят и ходят, кто от Качелей к Карусели, а кто — от Карусели к Качелям. Вертятся, значит, Карусели. Летают Качели. А люди все Ходят. И лишь Зеркала лампочками манят, бутылки голосом зазывалы кричат, и так, если не Бутылки, то Паровозик, что с ревом выскакивает, или Озеро в искусственном гроте, или Паяц; от чего блеск и гул всех забав, Развлёчений круженье и верченье и летанье. И вот, пока Развлеченья развлекаются, люди все ходят, ходят!
*
Гонзаль несся во всю прыть, боясь потерять их в толпе, а найдя их, стал знаки мне делать, чтоб я к нему поспешил. И ко мне: «Они в Танцевальный Зал пошли!» Я говорю: «Покатаемся лучше на Карусели». На что он: «Нет, нет, в Танцзал!» Ну тогда мы в Танцзал. Там два оркестра, по очереди играют. Там, на безграничном пространстве может тысяча столиков, с людьми все, а посредине — громадная гладь пола точно озеро блещет. Ну значит, как музыка заиграла, так пары повыходили, закружились, а как музыка перестала, так и пары кружиться перестали. Такой просторный зал, так велика его безмерность, что смотришь из одного конца в другой, как в горах, когда ты высоко, на вершине, а там долина и взгляд в ней теряется, тонет, а люди как муравьи… и только издали шум и тонущий голос музыки доносится. Рабочие, прислуга, приказчики или практиканты, матросов-солдат много, также и чиновники, швеи или Продавщицы за столиками сидят или на середине в такт музыке кружатся, когда же музыка кончается, то и они перестают. Очень белый зал.
Молодой человек с отцом (потому что отец это был) за столом сидели и пиво пили; мы с Гонзалем за соседним уселись и Гонзаль все меня подталкивал, чтоб я с ними познакомился: «Иди к ним, за здоровье выпей как с Земляками, а я тоже за здоровье выпью, так мы в компании и попьем!»
Но зал большой, огней множество, люди смотрят, мне опять как-то не по себе сделалось, и я говорю: «Так нельзя, слишком уж нахально»… а сам все какой-нибудь повод ищу, чтобы уйти, потому что Стыдно мне с человеком таким за одним столом сидеть. Он на меня нажимает. Я — отказываюсь. Вино попиваем, музыка поигрывает и пары кружатся. Гонзаль тогда опять, чтобы я к ним пошел, и все в упоении на избранника своего поглядывает, на глаза ему хочет попасться да понравиться. Глазки щурит, рукой-Рученькой движет, хихикает да на стуле подпрыгивает… и официанту — раз, тычком в бок — вина, мол, еще; шарики из хлеба катает и пуляет ими, громким смехом сопровождая эти свои Шуточки! А мне все стыднее, потому что и люди уж смотрят; говорю, стало быть, ему, что нужду справить надо и что в уборную пойду, а сам только и думаю, как бы от него удрать. Иду я в уборную, иду… А тут кто-то меня в толпе за руку хвать, кто? — Пыцкаль! За Пыцкалем Барон, а рядом Чюмкала! Вот уж удивился я. Они-то откуда здесь? Я смотрю, не бузу ли какую затевают, ведь, может, они сюда ко мне за этим как раз прилетели; и за этот стыд, что из-за меня на Приеме натерпелись, теперь сделать мне кой-чего хотят… Да куда там!
— А, пан Витольд дорогой-Уважаемый! Какая встреча! Так пойдемте ж, Выпьем! По маленькой! По маленькой! Пойдемте ж, я угощаю! Нет, нет, я угощаю! Нет, нет, я угощаю!
Тут Пыцкаль как рявкнет: «Ты что ль, дурень, угощаешь?! Видали гуся! Я угощаю». Но Барон под руку меня берет, в сторонку отводит, да сильно так ворчит, точно жук какой жужжит: «Не слушайте вы их, уже от хамства такого уши пухнут, лучше мы с вами вместе чего-нибудь выпьем, прошу Вас, пожалуйста!» Пыцкаль опять меня за рукав ухватил и оттаскивает, а сам на ухо говорит: «Чего он тебе сдался, этот французский Песик-Мопсик, тольку нуду разводит глупой спесью своей кретинской, пойдем-ка со мной, уж мы выпьем, так выпьем, безо всяких церемоний!»
Я тогда говорю: «Ради Бога, ради Бога, большей чести для меня и быть не может, как только с Господами-друзьями моими выпить, но только в компании».
Как только я им это сказал, они давай друг друга локтями подталкивать да глаза щурить да головами кивать: «В компании, в компании! Конечно же в компании! А ведь ты никак с Гонзалем, черт тебя дери! С Гонзалем подружился, с Гонзалем водишься, ядрена корень! Ведь человек этот миллионами ворочает! А ты оказывается не такой уж глупой, как люди сказывают. Ну, пошли, по маленькой, по маленькой! Выпьем! Я угощаю! Нет, нет, я угощаю!»
И все сердечней, задушевней напирают, а что пока еще локтем меня подталкивать не отваживаются, так друг друга в бока тычками, что-то друг другу показывая, и вот уж один другому: пойдем, выпьем! Я смотрю, что они вроде как бы друг с другом, но вроде бы и ко мне… и ну давай обниматься да целоваться друг с другом (потому как со мною не отваживались) и «Пойдем, Пойдем, я угощаю, нет, нет, я угощаю!» Пыцкаль кошельком трясет, то же и Барон своим, Чюмкала деньги из бумаги разворачивает; друг другу деньги показывают, друг другу под нос их суют. Крикнул тогда Пыцкаль: «Ишь ты, он угощать еще меня будет, я тебя угощаю, да я, если захочу, может тебе 100 песов дам!» Барон тогда: «А я тебе — 200!» А Чюмкала: «А у меня тут 300 есть и еще 15 мелкими!»
Вижу, что хоть они друг друга так угощают, друг друга приглашают и друг другу деньги показывают, а только вроде как бы меня это они угощают и мне деньги показывают… разве что не осмеливаются… но уж, видно, меня в связи какой с архибогатым Путо подозревают… и по этому поводу златые горы дать мне готовы, сами уж и не знают, чем услужить, какими словами просить! В ответ на столь тяжкое оскорбление и, со стыда сгорая, что они меня, видать, за любовника его приняли, я едва по морде кого-нибудь из них не съездил, но лишь крикнул, чтоб мне не морочили голову, потому что некогда мне!.. и быстро удалился, в уборную вхожу, а они за мной. Там уже один человек был, в раковку-писсуар облегчался. Я к писсуару — они к писсуару. А когда тот человек, что облегчался, вышел, они гурьбой ко мне и кричит Барон Пыцкалю: «на вот 500 Песов», а Чюмкала Барону: «на вот 600», а Пыцкаль Чюмкале: «во 700, на 700, бери, коль дают!» Деньги достают и ими себе мне перед носом трясут да друг в дружку тычат! Чисто безумцы!