Ибо уже ясно стало, для чего ему этот Горацио нужен был. Вот пошли мы табун осматривать, а там мулы очень злые, ноги вроде как у Коней, а кусаются, как Ослы. И говорит Гонзаль в этой духоте, в этой жаре: «на этих мулах никто верхом не усидит — сбрасывают» и тут же Игнат говорит: «Я попробую», а тем временем Гонзаль: «Горацио, что ты без дела стоишь, возьми-ка вон ту кобылу, да через жердь ее, а то прыгать разучится». И когда Игнатия мул сбросил, Горацио тоже с кобыли упал, так один и второй поднимаются, кости собирают, да так смеются, что их Смех, их Падения перемешиваются. Смеется Гонзаль! Или опять-таки, с ружьями на птиц. Говорит Гонзаль: «Возьми-ка, Горацио, духовушку, в ворон за овином постреляй, а то слишком уж они яйца куриные клюют… и опять выстрелы перемешиваются. Или, когда Игнат в пруду купается, Горацио в воду упал, а Игнат его за ногу, стало быть, уцепил и на берег вытащил. Такая вот беспрестанная мешанина, такие вот Байбака этого вечные, беспрестанные, назойливые подыгрывания, повторения во всем, приставания! Игнатий, хоть он тоже соображал, что к чему, и злое намерение Гонзаля во всем этом предчувствовал, воспрепятствовать всему этому не мог и сделать так, чтобы собственные его крики, прыжки с такими же Горация криками и прыжками в одно целое не сливались и чтоб впечатления не производили, что они друзья или братья. Видел все это Томаш, да как бы и не видел…
Но Пусто. И хоть известна грядущих событий жуть, хоть Сына умыкают, все такое Пустое, Пустое, что человек начинает молиться о ниспослании ужаса, страха, и как коршун перед дождем, выглядывать, ибо хуже страха только Бессилие Страха. Но мы, как Сухие Стебли, как Порожняя Бутылка, и все вокруг как Пустая Тыква. На третий день такая на меня Боязнь напала, как раз по причине Отсутствия Боязни, что я в сад пошел и там среди кустов отчаяние мое, падение мое, грехи мои вспоминая, животворной Боли, Ужаса источник разбудить жаждал. Сказал я тогда: «Я Отчизну потерял. Ничего не поделаешь, пусто». Говорю: «Я с Путо на Отца поругание соединился». Да что там, ерунда. Говорю: «Тут Смерть, тут Позор грозят!» Сливы в саду росли, я съел одну, но еще больший страх меня охватил: что я вместо того, чтобы бояться, сливы ем. Да все ничего, пусто, но вкусно, солнышко пригревает, пригревает, а тут вдалеке за деревьями Томаша я увидел… по тропинкам ходил в раздумьях и руки к небу воздевал, вроде как бы Молнии-громы призывал… но все же сливку сорвал и съел… Иду дальше, за кустами Игнат лежит, в пространство взгляд вперил: мысль у него, видать, важная, Тяжелая, потому как сморщился, что-то взвешивает, может что-то решает… но ничего, сливку съел одну, потом еще одну. Мухи золотистые жужжали. Я по тропинкам, по аллейкам хожу, сливы ем, да на овощи, на фрукты поглядываю. Только кто-то за забором Свистнул. Подошел я к забору, а там на лужку Бричка, на ней Пыцкаль, Барон и Чюмкала, а Барон хлыст держит и за вожжи коней пегих: вот мне знаки и подают, свистят.
Я через забор перелез. Говорят они: «Что там новенького? Что слышно?» Отвечаю: «Слава Богу, все хорошо». Говорит Барон: «Мы тут в соседней Эстансии этих жеребят покупали, садись с нами, увидишь, какие востроногие». Только я вижу, что у них на сапогах шпоры, и говорю, значит: «На бричке и при Шпорах, видать, верхами куда выбираетесь».
Ответил Чюмкала: «Коней верхом пробовали в Эстансии». Сел я в Бричку, и тут мне Пыцкаль Шпору в икру как всадит, я от Боли страшной-ужасной чуть было сознание не потерял, а они хлыстом по коням и в галоп! А кони, хлыстом охаживаемые, как Бешеные мчат! А собаки повыскакивали, налетают, лают-заливаются! А я от боли пронзительной шелохнуться не могу, потому что в шпоре шип был загнутый, и если в тело она вонзалась, то как Клещами живое мясо схватывала. Всего лишь сил у меня и оставалось, чтобы Пыцкаля попросить: «Не шевелись, не шевелись, больно!» …а он вместо ответа Рявкнул, Заорал благим матом, как Ненормальный, как Сумасшедший какой, и ногой своей резко повернул. От чего Боль такая Болючая сделалась, что у меня искры из глаз посыпались и я потерял сознание.
Когда я в чувство пришел, то обнаружил себя в каком-то маленьком подвальчике, слабым светом из маленького окошка освещаемом. В первый момент я понять не мог, откуда я тут взялся, но при виде Барона, Пыцкаля, Чюмкалы, что на другом топчане сидели, а главное — при виде Шпор этих страшных, Загнутых, которые к сапогам их прикреплены были, быстро передо мною удивительность приключения моего обнаружилась. Однако я думал, что они просто выпили, и по причине какой-то меж собою Ссоры, может и давнишней, такое со мной сотворили. Ну я, значит, и говорю: «Ради Бога, люди, вы никак пьяны, скажите ж мне, где я и за что вы меня преследуете, ибо клянусь всем святым, что не виноват я перед вами». И вместо ответа лишь Дыхание их Тяжелое, утомленное почувствовал, да на меня глазами какими-то невидящими смотрят, говорит тогда Барон: «Молчи, ради Бога, молчи!» Ну, стало быть, сидим мы так, молчим. Тут Чюмкала ногою своею двинул, да Барону шпору в ляжку вонзил! Вскипел Барон от боли ужасной, но не шелохнется, шелохнуться боится, чтоб ему еще глубже шип не влез… и, как в капкан пойманный, тихо-тихо сидит… пока некоторое время спустя Пыцкаль не вскрикнул и шпору свою в Чюмкалу не вонзил, а тот — в капкане шпоры побледнел и окаменел. И опять все тихо Сидят.
В таком молчаливом сидении проходили часы, а я дрожал и вздохнуть не смел, чтоб мне кто из этих Безумцев шпору не вонзил. Не счесть, сколько мыслей самых диких меня мучало, и на этих ликах заросших, худых, как Христос на кресте, но Адом истинным горящих, я уже читал самые ужасные приговоры. А тут как дверь отворилася и ни кто иной, как Счетовод старый, Счетовод тот самый, что меня учил Дела вести, тот самый Счетовод собственной персоной заявился! Почтенный Счетовод! Но каково же Счетовода преображение! Медленно, белый как полотно, приближался он к нам, рот искривлен, челюсти сжаты, глаза вытаращены, и Дрожит, как осиновый лист… не меньше дрожь и у Барона, Пыцкаля и Чюмкалы, и их оцепенение, точно смертельное, не меньше! Шпора у него была к сапогу прилажена, а приблизившись, рядом со Мною встал, и пока никто словом не обмолвился, пока все дыхание затаили, я как труп, не говорю, не дышу, сижу… И вот так мы часа три или четыре Просидели, один подле другого, без движенья, без звука, но что-то там Между Нами росло, росло, росло и когда уже под Небеса, видать, выросло, когда больше, сильнее мира стало, Счетовод мне Шпору свою раз-два!.. В икру вонзил! От этого я наземь упал от Боли преужаснейшей и всепроникающей… он лишь крикнул, за голову схватился. На полу лежа и шип тот загнутый, что меня Схватил, чувствуя, я вообще больше не шевелился, дабы Боли Болью не умножить. И снова тишина настала, и может два или три часа она продолжалась. Наконец, Счетовод глубоко вздохнул и очень тихо сказал:
— Приделать ему к ботинку Шпору.
Так мне к правому ботинку Шпору и приделали, а он говорит: «Теперь ты Союзу нашему Кавалеров Шпоры причислен и Приказы мои должен выполнять. Ни бегства, ни предательства какого-либо не помышляй, иначе Пришпорим тебя, а если ты хоть самое малое желание Предать-Убежать в котором из товарищей своих заметишь, то в него Шпору должен вонзить. А если кто тебе шпору вонзить должен, а того не сделает, то пусть ему другой кто Шпору всадит. Следи ж за собой, да и за другими следи и на самомалейшее движение внимание обращай, если не хочешь Шип получить Болючий, ух, Страшный, ух, Адский Шип этот Диавольский!» И пот с чела бледного отерев, тише говорит: «Расслабь-ка мышцу, сейчас я это выну».
Да расслабить трудно, ибо наперед я Страх должен был бы ослабить. А когда я после долгих попыток немного уговорил мой Страх ради мышц моих ослабнуть, от самого легонького Шипа шевеления снова мышцы мои напрягались и искры из глаз, в черепушку отдается, разрывает, ой, кажись, Земля и Небо лопаются! Он, воя, лягая, шпору из меня с криком страшным выдернул и такую Боль причинил, что я снова в долгое беспамятство впал. Когда ж я очнулся, Счетовода не было, а только Пыцкаль, Чюмкала, Барон — сидят и друг на друга глядят. У меня и в мыслях такого не было, чтоб Друзья мои меня полонили, да и дверь на ключ замкнута не была, встать вот и выйти. Однако, из опасения снова Шпору отведать, я сидел бездвижно и безмолвно. Они тоже сидят. Наконец, зашевелился немного Барон и сразу Чюмкала Шпорой пошевелил, но сказал Барон: «Прошу разрешения к горшкам пойти, еду готовить, ибо сегодня — мой черед». Позволение ему дано было, но только он к горшкам направился, Пыцкаль тут же за ним со Шпорою, а за Пыцкалем Чюмкала следил, с меня в то же время глаз своих не спуская. Опять все там сильно напряглось, а когда еды наготовили, то отпустило слегка и застонал Чюмкала: «Боже, Боже, Боже…»