Прохор молча стоял в коридоре, исподлобья глядя на Вилиала, пока тот рассматривал его гнездо. Редкие немытые волосы его торчали в разные стороны, а все мышцы, казалось, были напряжены.
— От сожительницы, говорите, досталось? — с иронией спросил демон, не оборачиваясь на хозяина квартиры.
— Вы о телевизоре? Нет, сам купил. Я тогда был здоров и хорошо зарабатывал, — с прохладцей в голосе ответил Прохор.
— Я о персидском ковре, картине и канделябрах, — не замечая изменившегося тона «нищего», парировал Вилиал.
— Ах, это… В наследство получил, тётя умерла.
— Так от чего тогда нищенствуете? Немалые деньги можно выручить…
— Память. Любил тётю безумно.
Вилиал резко повернулся к церковному попрошайке и снова посмотрел в его светлые голубые глаза.
— Я предлагаю вам сделку. Очень хорошую сделку! Я не всякому её предлагаю. Мне нужна лишь правда. Я и так могу её узнать, для меня это не трудно. Но мне нужно узнать эту правду от вас. Вас гложет печаль… это очевидно. Вы совершили когда-то глупую ошибку и до сих пор вас не отпускает отчаяние, поскольку время не повернуть назад и невозможно что-либо исправить. Вы мне честно и откровенно рассказываете всё, что тогда с вами тогда случилось. Я же… я же предоставляю вам возможность искупить свою вину. Я могу это сделать. И после этого вас уже никогда не будут мучить бессонница и дешёвая водка, пытающаяся заглушить беспощадную память.
Прохор исподлобья молча смотрел на Вилиала, пока тот произносил свою речь. Оба не сводили друг с друга глаз, но насколько же разными были их взгляды… Взгляды короля и шута. Один свысока, властный и не терпящий пререканий, холодный и пронзительный. Другой — снизу вверх, прищуренный, двусмысленный, закрытый и притаившийся.
— Кто вы такой? Назовите себя.
— Я слуга того, чьё имя в страхе боятся произнести прислужники веры.
— У меня было мало оснований доверять вам доселе, а теперь их вообще не осталось.
— Вам вообще некому доверять в этом мире, а после случившегося меньше всего вы можете доверять самому себе.
— Вы действительно можете мне помочь?
— Да.
— Хорошо. Я согласен.
Глава 17. Лаврентий
— Я не принимал общество. Я был асоциален по своей природе. Меня раздражали собрания, демонстрации, кинотеатры, школы… Даже в детском саду я прятался на прогулке за верандой и сидел там, пока меня не хватятся воспитатели — я не хотел общаться ни со сверстниками, ни с ними. Я не понимал, почему общество проявляет ко мне насилие, почему я должен подчиняться его глупым законам и принимать его показную нравственность. И в школе, и в институте меня считали белой вороной. Для меня же все окружающие были грязной, серой и безликой пернатой массой. В карканье своём и суете они пожирали друг друга, а я не хотел их участи. Я стремился к одиночеству, поскольку не видел вокруг ни друзей, ни единомышленников. Помните у Достоевского: «Я хочу хоть с одним человеком обо всем говорить, как с собой». Не дало мне общество такого человека, и я стал делать то, что делают все одинокие души в наше время — я стал пить. В алкогольном угаре я часами вёл с собой душеспасительные и философские беседы, вслух, иногда на повышенных тонах, иногда в обнимку… да, в обнимку с самим собой. Я человек! И мне просто необходимо было кого-то обнимать. И я обнимал себя. Родители оставили меня рано — сначала умер отец, затем мать. Институт я заканчивал сиротой. Они купили мне квартиру, когда я поступал в ВУЗ, а сами жили в трёхкомнатной, в другом городе. У них было две машины, большой дачный участок. Всё это досталось мне по наследству. Плюс сбережения в банке, золотые украшения, облигации… У отца был свой бизнес, который мать некоторое время продолжала, а я просто продал его.
Я был богат, но я не чувствовал этого. Мне просто некуда было тратить деньги. Я продал всё, что мне досталось от родителей и открыл валютный депозит в зарубежном банке под хороший процент. Каждый день я становился ещё богаче, но повторяю — я не чувствовал этого. Мне не нужны были деньги. Я жил в своей захолустной холостяцкой квартире и работал ночным сторожем ради романтики. Зарплаты мне полностью хватало на жизнь и алкоголь. Наконец настал тот момент, когда мне такая жизнь опостылела. Но я не бросился в банк, не уехал за тридевять земель на песчаные пляжи под тропические пальмы — я просто продал квартиру, уволился с работы и стал бомжом. Я ночевал в теплотрассах, в подвалах, под мостами, в парках. Разбирал помойки, но только ради развлечения — еду я подбирал или покупал на рынке. Делился пищей с собаками, кошками и крысами. Они меня любили! Мне было с кем поговорить. Они не перебивали, слушали внимательно, не лезли с глупыми замечаниями и рассуждениями. Они были просто идеальными собеседниками! А потом меня обокрали. Я лишился всех денег — видимо, я не умел их хранить. Правда, остались документы, а значит — счёт в банке. Но сдаться? Какова была бы мне цена, если бы я тут же бросился к своим запасам, разве имело бы тогда смысл всё моё предыдущее существование? Прожитые годы в образе одинокого холостяка и захудалого бомжа оказались бы выкинуты на свалку, они стали бы просто бессмысленными. И я решил не отступать. На работу меня нигде брать не стали, и пришлось встать на паперти у тамошней церкви. Это было десять лет назад…