Ты, девочка, была в свое время юристом, помнишь наверное: после смерти кровь начинает оседать вниз, так что по нахождению синих пятен можно сказать, в каком положении находился труп в первые два часа после смерти. Мы по отекам могли сказать, в каком положении находились последние два часа наши живые трупы: мембраны уже не удерживали клеточной жидкости — она стекала вниз.
На конвейерах, когда сменялись следователи, а упорствующий «неподписант» все продолжал стоять, — ноги его, как квашня, поднимались над обувью, человек начинал заживо течь.
Вши, оказывается, — и наверное, обычно это знают только какие-нибудь узкие энтомологи-вошеведы, как там вши в благородной латыни называются? — оказывается, вши очень разнообразны по месту обитания и заботе о потомстве: кроме вшей, прикрепляющих гниды на волосах или на платяных швах (швы, вши — этакая оборотная взаимосуть), есть еще и такие, которые откладывают их под кожу — маленький бугорок, который так и тянет почесать, потрогать, потереть, вдруг истончается кожей, и оттуда, как из рога изобилия, как из крошечной пуговки фокусника, все извергаются и извергаются полчища вшей.
Мы могли бы также поведать о том, что рационализация производства трупов помимо цивилизованной, учитывающей производительность и стоимость газа, танков, мин, бомб, автоматов, патронов, труда, — да-да, того же самого труда, что создал человека, но, что называется, я тебя породил, я тебя и убью, — да, кроме цивилизованных, техника производства трупов знает и простейшие, древнейшие: оставить связанными в тундре на съедение комарам или пустить раздетых, голодных людей в ледяную зиму через почти бескислородный перевал, меж пропастей, а потом уцелевших еще и обратно.
А также вспомнить, что «цветы жизни» — дети, прибранные к рукам уголовниками, не знают ни жалости, ни брезгливости.
Или вот: идея справедливости, этот великий вдохновитель и организатор, — в сущности безвекторна: она формирует и порыв человеколюбия, и ледяное спокойствие палачей.
Это опыт того, что из человека можно сделать все.
Это унизительная правда о том, что такое истощенный, «опущенный» человек, правда о гноящемся, смердящем человеке, которому уже не о чем и нечем говорить с Богом. о человеке, в котором уже не говорят ни мозг, ни сердце, зато начинает вопить каждая клетка.
Да, клетки вопят!
Природа бесстрастна? Черта с два! Не смешите меня. Ее страсть — быть.
Она безразлична к тому, как быть, — вот и все ее бесстрастие. Безразлична к прекрасному, жестокости, достоинству, нравственности. Жить, быть — вот та страсть, которая делает безразличным то и это, все, кроме самой страсти — бесцветной в ярости быть.
Эта страсть вроде страсти к деньгам — слепая. Слепая к тому, что рождается и что умирает. Это слепота страсти, эмоциональное оскудение.
Ну и довольно об этом.
Говорят, прошедшие через клиническую смерть, однажды уже умершие, знают нечто такое, что посреди самого веселого трепа вдруг беспощадностью своей, пустотою и абсолютным молчанием подталкивает туда, откуда с таким трудом спасся.
;;
Ну ладно, вернемся к последовательностям, хотя я не знаю ничего непоследовательнее последовательностей.
Вышел я на свободу почти молодым человеком — всего и было-то мне в ту пору каких-нибудь полсотни лет. и рядом с моими пятидесятыми летами расцветали хрущевские пятидесятые. Как звенело, как переливалось вокруг: «Культ личности! Свобода! Подлинный социализм! Социалистическая демократия!» Все казалось, да и оказывалось частенько возможным в те годы.
Под это дело многие из нас бросились писать. Неудивительно, ведь для этого мы и выживали.
Бросился и я. Кому же, как не мне, было и писать о жестоких тридцатых-сороковых. Был я на смертных рудниках на Колыме. Был и на военных стройках Дальнего Востока. Обширная гулаговская география. Незабытый журналистский опыт. Фактов для обвинения культа личности более чем достаточно.