В аудитории смешки, разрядка:
— Что в лоб, что по лбу — все равно помирать!
Я выкладываю свою козырную карту — набоковское: «Всякий смертен. Но я не всякий. Да, все умрут, но я — не все».
И тут же мои студенты, безсомненно (здесь «без» сохраняется, не трансформируясь в «бес», ибо «без сомнения» и «бес сомнения» — две большие разницы, как говорят одесситы) полагающие, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая, немедленно прыгали в эту точку: «А что, Набоков считал, что бывает бессмертие, что люди бессмертны?» Но так как той точки, в которую они прыгали, на том месте уже не было, то они в сущности приземлялись в той же точке, из которой прыгнули. я же возвращался к Гаю — собственному имени каждого человека:
— Итак, всякий человек смертен. Гай — человек. Следует ли из этого, что я смертен?
Всякий человек смертен. Но Я — не всякий. Значит ли это, что я бессмертен?
Всякий... Но есть ли вообще на свете всякий? Что же тогда смерть?
Все люди смертны. Гай человек — не людина...
(Радостные смешки раздавались в моей аудитории, но я не давал студентам до конца разрядиться в смехе).
— Все люди смертны, — продолжал я. — Но исчерпан ли счет? Или это потенциальная бесконечность?
Студенты, устав, уже сердились. Как бросались такие вроде бы авантажные, такие бесстрашно вроде бы сомневающиеся под спасительную сень выпрямляющей логики: что и когда сказал кто-то из спасителей логики, Рассел или еще кто-нибудь. Они и смерть готовы были принять, только чтобы все было правильно — вроде Наполеона, обижавшегося на русских мужиков, которые позади его победного фронта продолжали свой неправильный бой, неформальную, партизанскую войну.
Кто-то из ребят опять упрекал меня в софистике.
«Все равно сдохнем!» — выкрикивал кто-то еще.
И наступал черед следующего моего выпада:
— Миссис Магкинти с жизнью рассталась, на небо улетела, на небе осталась, с жизнью рассталась, рассталась, а как?
Грешен, не по какой-нибудь антологии английских игровых стишат цитировал, а по Агате Кристи — иногда и ночи не жалею для славного детектива.
— с жизнью рассталась. Рассталась. Но как? — вопрошал я несколько оторопевшую аудиторию.
— а не все ли равно? — восклицали они. — К чему это вы клоните? Не все ли равно, как рассталась?
Я снова насылал на них Набокова — люблю стервеца, хоть он и сноб:
— Читали «Защиту Лужина»? я настоятельно просил вас сделать это. Сработала ли последняя защита Лужина — смерть? Он выпадает из окна, но выпал ли он из игры? «Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, — и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».
— Шахматная доска, что ли? — протянул юный голос и хохотнул. — Хитро! Что ж так сурово? Так где же, Митмих, проиграл Лужин?
— а вот, у Набокова все есть. Он, как Бог, изощрен, но не злоумышлен. Жизненная партия Лужина началась, конечно, раньше, чем начались его шахматные партии, — он ведь и в шахматы сбегал из жестокого, душного школьного мирка, но через какое-то время дерзкая его свобода в игре перерастает в подневольные бои гладиатора, он застывает — и вечности нечего ему предложить кроме все тех же шестидесяти четырех застывших, белых и черных клеток.
Ребятишки поазартнее зашевелились, ища, какие вечности уготавливались набоковским персонажам их собственными жизнями. Получалось, несуетливому рыцарю неизменной страсти Пильграму, как и мальчику Слепцову, была уготовлена другая вечность — с вздыхающими крыльями бабочек в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья.
— Да, дорогие мои, каждый умрет своей смертью и каждый обретет свое бессмертие. Как у каждого свой Бог.
— Так бессмертен ли все-таки Гай? — вопрошали они, что-то слишком уж поверив, что мы играем в слова.
— Громадным вопросом в конце называет Набоков смерть. а между тем, этот вопрос и сама смерть ежемгновенны. Каждый из нас многожды смертен. Ежесекундно. Иначе бы не был бессмертен. Смерть и бессмертие не в конце — в середине. я как-то назвал себя трансфинитом. По сути же дела мы все трансфинитны ежемгновенно. Никто вам не откроет тайны бессмертия. Только вы способны открыть ее как тайну вашей особенности, вашего эроса — не в смысле секса, а в смысле живого огня, она же и тайна присутствия...