Взгляд свыше пробудил в нем человека,
сверх данного на четверть иль на треть:
знать, не-на-кого было посмотреть.
Задел какой-то в мозге ареал
(вы думаете, Некто просиял?),
проснулись клетки в левом полушарии,
рельеф чуть изменился, посложнел —
представьте, по заброшенной лыжне
прошлись груженые аэросани.
(Вы думаете, Некто стал мрачнее?).
Почувствовал: луна на хладном небе
заныла, как простуженная почка.
Хотел ругнуться, будто ухнуть в бочку,
но слово, что готово было зычно
обдать гортань, вдруг стало пресно,
пусто,
не тяжелит,
и он косноязычно
взмолился, глядя ввысь: «О, Заратустра».
И грудились, утробились предметы,
кишели в чреве памяти приметы,
штакетник зубчатый, икнув, напомнил
о полднике и, стало быть, обеде,
и все, над чем не думалось, он понял,
а горлом поднимался стон Рыгведы.
Отнес ладонь подальше от забора,
увидел на занозе блеск огня —
скалистый горизонт,
блеснула шпора,
вонзаясь в бок угорского коня,
пыль вспыхнула,
дороги закружились,
таранены плечом врата собора,
монахини молились, шеей жилясь
Урук стостенный… Карфаген… Гоморра…
Он сознавал; греховностью согрета
сияющая тьма небесной тайны;
освобождаясь враз
от винегрета,
«Столичной» и пол-порции минтая,
картины исторгал, воспоминая.
К чему бы это?— мгла летела злая
на белые отроги Гималаев.
«Начало веры, стало быть, в
качании
от бога к богу,
к чаянью от чаянья».
Льдом засекречена
река Талас,
вторгался луч в извилины
Сеита,
речь мыслей тех
ему передалась,
и выходила странная сюита.
Рефлекс качания туда-сюда,
стремление и отступ —
жизнь волны,
о волны громко плещутся суда,
и волны о борта стучать вольны.
В предчувствии конца или начала
Начало наше океан качало.
Гудит в ночах натруженная память,
приходим в сны свои —
в овраги падать,
на дно объемов.
На каком же дне
очнешься ты в своем последнем сне?
Все корабли уходят в даль —
вернуться
в родную заводь,
в Поти иль Марсель.
Начало — отрицательная цель,
но прежде чем в пространства окунуться
осознавай реальное «отсель».
Пусть это для движения — немного.
Куда? Не знаю,
Ясно — от порога
несу себя через миры в отшель,
но это не блужданья, а дорога,
когда есть отрицательная цель —
хотя бы дом, в котором спит Марьяна.
Прийти туда попозже — значит, рано.
Во времени бродяжа от пространства,
в самом себе не прекращайте странствий.
…На дне морей мы видели кораллы,
рубиновые, розовые тени
такого изощренного плетенья!
Миг совершенства кальция!
Играли
обломками кораллов крабы. Ждали?
И в генопамяти взалели шрамы.
Стеклянные аспидии сияли,
лангусты проплывали голубые.
Ковчега днище надо мной зияло
дырой в поверхности воды. Забыли?
Суставы генопамяти заныли.
Надежда особи — стать воплощением вида,
в короткий срок, отпущенный тебе,
прибавить срок предписанной судьбе,
вбить в камень бытия пылинки быта.
В мгновение прожить тысячелетья —
измыслить круг,
изобрести телегу,
открыть полено,
выплавить железо,
вместить свое дыхание в жалейку.
На острова уйти дорийским греком,
брать в теплых водах рыбу на острогу,
землицу, тверже грецкого ореха,
соша, мотыжа, испытать мороку.
…И отдохнуть
в зашрамленном сардаре
из тигросердой армии царь-дария,
топтать посевы полбы, рыбаков
дорийских
делать жертвами богов
арийских.
Буранить Гунном в волчьем парике[8],
бродить Варягом в долбне по Оке,
оттаивать в бревенчатой парилке,
пить жидкий лесс в бухарском арыке
и утираться рукавом
в Париже,
Дубиной нибелунжить в борах Дании,
Мечом хлестать по горлам на ристании,
промазать и глубокий след на камне
оставить навсегда—
Футарки[9] старые.
На влажной глине из долины тигра
тростинкой вывести Черту и Угол —
знак Рода.
Во вселенной станет тихо,
(так тихо, что можно услышать,
как Саваоф, бормоча проклятия,
торопливо долепливает своих кукол.)