Ту мраморную Якши-Афродиту
что совратительней жены Эдипа,
тропическими влажными ночами,
стыдясь начально, предавай качанию.
…Света шатались, колебались тени,
о, нет, метались ломанно,
шарахались,
в экраны камня лунного влетели —
застыли в стенах
храма Каджурахо.
Я узнаю себя в тех барельефах —
в кораллоликой Радхе, что согрета
объятием моим граниточленным,
я узнаю себя в великолепной
асане Кришны —
в мудрости секрета,
в котором скрыто мужество ответа:
миры в соединении
нетленны.
Объятьем резко перепутав стороны
в неверном, переменчивом просторе,
не разделяя нас на Я и Ты,
мы складываем механизм истории
из рычагов таких
ай-яй простых.
Телами нашими прозрета мысль:
начало — Мы,
пока не позабыто,
ищи в таблице умноженья Вида,
но не себя —
Нас ощутить стремись.
В Нас чувством погружайся, как в былое,
где хронологии равны нулю,
там отношеньем Кришана и Хлои
(а если проще — Яблока и Хвои)
Марьяны любопытство утоли.
Явлю в неисторическом порядке
простейшее, что особи приснилось —
коснулся телом Дафнис
взгляда Радхи,
и молоко в ее груди проснулось.
«Ромео жмет Зухру, Таир Жульету,
Атилла Дульсинею и так далее»,—
бубнит Сеит Отеллов. Или это
проснулся дух ревнивого идальго?
В любви неправедных поступков несть,
оценками не охлаждайте пыла,
в Нас все оправдано резоном «было»,
не судят прошлое, подсудно «есть».
Великое сознание бесстыдно,
смущения и скромности не знает —
бессильна перед жаждою пустыня,
любая цитадель уступит знамени.
Осатанелость львиная невинна,
когда по-человечески наивна,
ведь жизнь мы несознательно творим
не для себя,
да и грешим
для Вида.
Чтоб выжил Вид, окреп,
все превозмог
и приспособился
к пустому космосу,
мильярды особей глотают смог,
хватаются за сердце с хрипом:
«Господи!..»
Талантлив Дарий, разрежавший свет
клинками эволюции. И Дарвин
скажу тебе, Марьяна, не бездарен.
Но Вид — великий человековед.
Чума, холера, гибель атлантид,
и вавилонские столпотворенья,
гастриты, голоды и ожиренья,
война и геноцид —
все это Вид.
Вид — наш палач, хоть с виду —
Аполлон,
мы все — иллюзия,
реальность — он,
он — цель развития,
а мы — процесс,
но мы живем, не думая про цель.
Бог именами разными сокрыт
(христос, аллах, вий, вельзевул, давид,
овидий, вишна, перевертыш — див…) —
Но истинное имя бога — Вид.
И этот господь — Бок,
единый, правый,
правее правды,
судия для нас,
строка вползает под десницу права —
в сень остроплечих крыльев птицы.
Душа моя распята на распутье:
пойдешь налево —-
только ли коня?
Для равновесия,
дав назначенье в судьи,
мой Вид преступником
избрал меня.
Коня ль жалеть! Пешком пойду,
не лепо ль!
толпятся буквы вправо,
только Я…
Шагнул.
И господь Бок,
единый, левый,
левее левды —
тот же судия.
На шуйце восседает остроглаз
двуглавый Фас,
Плевать на Вид, когда Душа
болит,
когда тебя предчувствие томит.
Я так скажу: Усто, учитель, тиче,
без Вас небесный купол обесптичен,
но, право, одноцветен,
неглубок
в сознанье отпечатанный лубок —
мир однобогий
недиалектичен.
Крест — самый точный символ
божества:
единство достигается борьбою,
два чёрта (две черты),
иуды два,
схватившись в споре,
возрождают бога.
Мы потому придумали вас, Крест,
что единицы во как надоели,
Крест — всенаправлен —
на восток и вест,
на норд, где пальмы,
и на юг, где ели.
Дей воскресение!
Две сатаны,
для дела этого вполне годны,
Когда темно, тепло,
когда одни,
как мы с Марьяной
перед выходным.