А представляю, если бы два бога,
сошлись в объятьи.
Скажем, два креста,
то воссияла б цвета голубого
ершистая шумерская
звезда —
восьмилучевый знак Иштор-Венеры,
праобразец фигового листа,
колючий символ самой
первой эры
и ревности — моей последней веры.
Взойди, звезда, над ложем
заблистай,
Усмешкой превращай великих
в малых,
слезой возвысь, прощеньем
прокляни,
качай нас в люльке своего вниманья,
сверкни и отвернись,
опять взгляни!
Мы откачнемся от тебя, прихлынем
(«стремление и отступ —
жизнь волны»),
сердца пустеют и опять полны
тобой.
Так было впредь,
пусть будет ныне.
В скрещенья, как в беспамятство,
ныряя,
слова ломая выдыханья грузом,
стальными струнами
звук изнуряя,
калеча эпос карандашным хрустом,
я сочинял души своей порядок.
Все осознав, пришел к тебе, Марьяна.
Начало всех начал — ты, Матерь —
Дева!
Сплавляя щедро в жарком тигле
чрева
гордыни,
горечь сатанинских рас,
всю щедрость Вида воплощаешь в нас.
Назначенная
превращать в материю
метели мыслей
и надежд смятения,
сотворена не из ребра —
из сердца,
мир старости ты превращаешь в детство.
Все — кто явился в жизнь —
тобою избран,
испытан сладостью твоей и болью,
все — кто входил в дворцы, пещеры, избы,
под кровом жил, валялся под забором,
бывал от счастья и от водки пьяным,
все мы сотворены твоей любовью,
тебя опять мы избираем богом,
о, женщина!
И, в частности, Марьяна.
Но мир не однобог. Давай договоримся,
мужчина тоже бог
(и в частности, Сеит) —
Бог — имя собирательное, в принципе:
Жена и муж есть Бог!
Мир и на том стоит.
Жена, я — для тебя,
как Солнце — для Земли,
я — время, уплотненное в ту плазму,
что камень превращает
в горсть золы
и зелень ласково дарует глазу.
То в честь мою звучали гимны-оды,
и в гору вечности
твои катились годы.
Отталкивай, жена, и приближай,
дари неволю, раздавай свободу.
Эй, ты, с Лучом
на плоском дирижабле,
заканчивай обзор, пиши в скрижаль:
«В морозы и в любую непогоду
Сеит был глиной пламенной
ей,
Богу.
Был предан ей, был предан ею. Жаль».
IV
И вышло солнце, осветило сад,
Марьяна выглянула: двор проверила,
И от святого духа дом проветрила.
(Дух был в пальто до пят,
испуган и усат).
Она, накинув шаль, вплывает в хлев,
здесь дух другой стоит —
так пахнет снами,
так пахнет палою листвой
с дерев
познания,
гниющими плодами.
Супруг на терниях ослиных спал,
над яслями вздымался пар дыханья,
он инеем сурово украшал
сукно попоны и другие ткани.
Раскаянье толкнуло ее в грудь,
муж-плотник тяжело дышал,
как Авель:
змеей вкруг стана не давал вздохнуть
прихваченный с работы медный кабель,
— Не изменя,— сквозь сон шептал Сеит,—
не изменяйте мир, оставьте днесь,
земля вращается, но мир пущай
стоит,
каким он был
и, слава богу, есть.
И чувствуя: в ней что-то происходит,
Марьяна увидала на стене,
как раз над яслями,
под самым сводом
Черту и Угол.
То игра теней
явила ей одной
знаменье Ода.
Сеит, прости, она родит Урода,
которого мы ждем
с начала дней.
ОКРАИНА
ВОЛЧАТА
Шел человек.
Шел степью долго-долго.
Куда? Зачем?
Нам это не узнать.
В густой лощине он увидел волка,
Верней — волчицу,
А вернее — мать.
Она лежала в зарослях полыни,
Откинув лапы и оскалив пасть,
Из горла перехваченного плыла
Толчками кровь,
Густая, словно грязь.
Кем? Кем? Волком? Охотничьими псами?
Слепым волчатам это не узнать.
Они, толкаясь и ворча, сосали
Так странно неподатливую мать.
Голодные волчата позабыли,
Как властно пахнет в зарослях укроп.
Они, прижавшись к ранам, жадно пили
Густую, холодеющую кровь.
И вместе с ней вливалась жажда мести,
Кому?
Любому, лишь бы не простить.
И будут мстить,
В отдельности и вместе.
А встретятся — друг другу будут мстить.
И человек пошел своей дорогой.
Куда! Зачем!
Нам это не узнать.
Он был волчатник.
Но волчат не тронул —
Волчат уже
Не защищала мать…