Алла,
куда мне податься?
Рассвет — это поздно иль рано?
Все стихи — в чемодан, в Хоросан,
к черным фарсам в Иран!
Я писал о любви,
как писали поэты Ирана.
Их взводили на башни
и сталкивали
по утрам.
В Лондон? Холодно.
А Париж? Кружева и зеленые статуи,
и опять
кружева, кружева, кружева,
города, города
и вода под мостами старыми,
реки, женщины и Москва.
В Миссисипи я плавал,
в Амазонку бы прыгнуть с пираньями:
ты — по грудь и по горло,
кричишь по-индейски — ав-ва-а!
…Струи пара восходят над Волгой весенней
спиралями,
кружева, кружева облаков над тобой,
ах, Москва!
Книги, пыльные книги,
как вымершие языки,
я с тобой говорил на забытых
ничтожных наречьях,
(может, мой чемодан заберут на баркас
рыбаки?..)
Языки эти были, клянусь, о Алла, человечьими.
Я тебя собирал по клокам,
по слогам,
по словам,
ты — в томах,
ты — в брошюрах, не тронутых костяными
ножами,
я тебя увезу далеко-далеко по волнам,
всю —
от сказок до книг,
над которыми плачут ночами.
Ты у горла — всегда,
ты у крика всегда на пути,
твое имя, Алла,
словно первое слово корана,
я кричал о любви, как не снилось поэтам
Ирана!..
Я молчу.
Я люблю.
Никуда от тебя
не уйти.
«Их имена шуршат, как штурмовые флаги…»
Их имена шуршат, как штурмовые флаги
Баурджан Момыш-улы,
Рахимжан Кошкарбаев.
…Атака, как потрава.
Взбушует дар крота,
когда ударит справа
чужая высота.
Зажмуришь рану
броском горсти.
«Вставай!»
«Не рано?»
«Пора. Прости…»
Прижата пулеметом
ноздрями в грязь
момышевская рота.
Не поднялась.
Подался, искорежен
твой правый фланг,
нет тяжелее ноши в бою,
чем флаг.
Погибнуть — ведь не то же,
что околеть?
Вопрос, казалось, легкий,
ответ не прост.
Ты испытал такое —
вставать с колен?
Неведомое счастье —
подняться в рост?
Крылатое мгновенье,
как взмах пера,
талант бойца —
уменье —
понять пора!
Предчувствовать событье —
нелегкий дар.
Пора!
Ты из укрытья —
и под удар.
Хвосты обмоток,
бинтов кора,
из черных глоток
итог: «Пора-а!»
МИНУТА МОЛЧАНИЯ НА КРАЮ СВЕТА
…На краю самого южного мыса Индостан ского полуострова — мыса Канья Кумарин — белеет скромным мрамором гробница великого непротивленца Ганди. На его долю пришлось пять выстрелов. Пять кровавых пятен на белой рубахе, пять кровавых кругов. Может быть, они подсказали художникам символ мира, который мы видим на белых олимпийских знаменах.
…В спину Ганди стрелял индус, не то националист, не то фанатик. «Сволочь!» — просто охарактеризовал убийцу мой спутник Чат терджи.
Г. Чаттерджи худ, выжжен зноем до кости. Силуэт его четко отпечатан на экране могильной стены.
В этот день в Америке свершилось насилие — убили негритянского гандиста Мартина Лютера Кинга. Индия почтила его память минутой молчания. 500 миллионов минут молчания. Равно — тысячелетию.
За каждым выстрелом «какой-то сволочи» — века молчания.
О чем думал Чаттерджи в свою минуту?
I
…Мыс Кумарин, отбывает закат,
масса красивостей — пальмы
и тодди —
в кубке, отделанном под агат.
Тонкая штопка на бязевом дхоти.
Черные пятки — в твердый песок,
жилы на икрах сухих обозначив,
пьет, проливая пальмовый сок.
Я поднимаю глаза —
он плачет.
Дышит, пульсирует впалый
висок.
«Смотрит на Азию
Белый Глаз!
Небо чужое сглазило Азию,
черная матерь
с каждой оказией
беды свои досылает
до нас.
Азия — схема, стереотип:
голода схима,
холера, тиф.
Неразрешимый живот аллегорий,
прошлое в каждой строке —
редиф.
Смотрит на нас
Белый Глаз
кровью прожилок —
границами каст,
неприкасаемая свобода,
сгорбясь, уходит
в дебри фраз…»