II
Она лежала у дальней стены
в полутьме, и одинокая муха,
жужжа, искала паутину в углах.
Жало света (из дырки в крыше) дрожало,
в белеющее бедро вонзенное, и
любому невежде бы показалось — то плоть
излучала сияние в небо.
И сказал он, когда пот жары на челе
стал холодным,
и сказал он, когда очи привыкли к сверканию
тела,
и сказал, задыхаясь от бега,
умевший толпу поднимать смыслом слова.
…Ничего не сказал он.
III
Она спит.
Она смотрит крутыми избытками тела,
молоко выпирает из мяса
двумя кулаками,
он глазами лакал расстоянье
до куполов белых
поперхнулся, моргнул,
о, поверьте, и вы бы лакали.
Он гортань усмирял,
он стеснялся
залаять — неловко!
В этом деле нужна не степная,
иная сноровка,
надо взвыть потихоньку,
как эта зеленая муха,
чтоб жужжаньем звериным не рвать
паутины слуха.
Чтобы жало вонзало
и спать у стены не мешало,
чтобы тело дрожало во сне
и зрачок наслаждало.
Он гортань усмирял оглупевшую
музыкой мысли,
над шершавыми звуками
гневные зубы повисли:
— Кто поклонился раз,
тот не горбат!
Мужское дело мне доверь,
Шамхат.
IV
От слов таких и камень бы проснулся,
а если б не проснулся —
пошатнулся.
Слова срывали кожу, как парчу,
она почувствовала
слов камчу.
Во сне дух расстается с естеством,
совокупляя символ с веществом.
Два лотоса со дна сознанья всплыли,
не солнца в лотосах —
миндалины в них были.
И отделились линии письма
от острия калама книгописца.
По телу пробежали тени сна
и унеслись на крыльях.
— Дай напиться!
Это она сказала, показав
рукой пленительной
на чан с водою.
. . . . . . . . . . . . .
Он зачерпнул, подал, не расплескав,
она пила, как лань
на водопое,
по горлу сладко пробегали
волны,
с другого берега
глядели волки.
Отставив чашу, села поудобней,
укрылась виновато:
— Слушай, воин.
Я знаю, будущее не простит,
но настоящее неумолимо,
дано мне тело
наслаждать других,
но что мне делать,
если нет других!..
Ты бесконечен,
я кратка,
как миг,
ты долговечнее шумерских книг,
зачем горой таблиц, в огне каленых,
над мышью слабой,
о титан, возник.
Из чувств твоих
познаю только
тяжесть,
кто не прочтет, тот
знак не почитает,
слова твои, начертанные, дарят
читающим — века,
невежду — давят,
и отнимают малое, что есть,
о, не гневись,
не угнетай местью,
поверь, в железных латах
твоя честь,
копье в руках безжалостных
и меч,
а я прикрыта лишь
ладонью чести.
Ужель побед тебе не достает,
склонился мир
нагой перед тобою,
возьми его,
он под твоей стопою,
ты можешь насладить себя любою,
копье твое разить не устает,
мою нору не заслоняй горою.
Оставь мне крохотного права миг
любить того, кто под ударом сник.
Хоть бей по голове таблицами
невежду,
умрет, но не поймет он
смысла книг,
как ни желал бы!..
…Усладить тебя
мечтала б я,
о доля моя злая.
Нам не дано!..
Богов своих любя,
обет последний Шамашу дала я!..
V
— Ты иноверец,— молвила Шемхат,—
ты веришь в Тенгри[27],
в молнии и Лело,
вот если б
твои книги
поломать…
Тогда б другое дело.
(Обнаглела!..)
Открою шею,
обнажу свой срам…
Верь Шамашу —
и наслажденье дам!
Дыханьем флейту страсти обжигая,
мелодию Иштар тебе сыграю,
рождаясь каждый миг
и умирая,
верь Шамашу, неверный…
Я желаю…
Мир покорил — рабыню покори,
я умолкаю в страхе.
Говори!
Не унижай молчаньем,
говори!
Отчего над горлом,
словно волк,
тишина твоя?
О, говори!
Облако над хижиной, как войлок,
исчерченный орнаментами молний,
это бога Тенгри лик горит,
защити,
сгораю,
говори!