Добрыня опять не выдержал.
— Не тронь коня, — сказал он в темноту. — Я за коня из тебя варежку сделаю. На правую руку, — подумав добавил он.
Снаружи снова затихли.
— Права такого нет, — тоскливо сказал домовому леший. — В нашей стороне он коня не теряет. Жизнь потерять может, а коня — нет.
— А кто узнает-то? — рассудительно спросил домовой. — Коня лишим, а с жизнью пусть сам прощается. Вон намедни в соседнем лесу Горыныча видели. Авось Горыныч с пешим быстрее справится.
— Не нами судьба на камне выбита, не нам и менять предназначенное, — печально вздохнул леший. — Да ну его! Видно, что странник. Утром уберется и вселимся, а?
— Что ж нам до утра под дождем мокнуть? — не унимался домовой. — Сам же кричал, что гнать его надо!
— Надо, — леший снова вздохнул. — Да видишь какой несговорчивый попался! А мокнуть мы с тобой, сват, не будем. Забьемся в соломку, тепло там, вот и будет ночлег до утра… А я тебе сказочку, хочешь?
Нечистая сила невнятно зашепталась, потом в соломенной крыше кто-то завозился, посыпая богатыря трухой, и прямо над головой Добрыни кто-то громко с оттяжечкой зевнул.
Леший тоненько начал сказку.
— Как пришел Белун в тридесятое царство, видит — по небу птицы железные летят, по железам змеи огнедышащие носятся. Свет над царством стоит неземной, разноцветный, а по улицам каменным коробки железные носятся… Смрад над царством стоит неописуемый и воздухом ядовитым дышать невозможно…
Леший завозился, потом затих и спросил домового:
— Спишь что ли?
Ответом на его вопрос был мощный раскат храпа. Леший снова завозился, пробормотал облегченно:
— Вот и славненько… Вот и баиньки…
Он помолчал и стыдливым шепотом окликнул Добрыню:
— Слышь, богатырь, ты уж не подведи, а? Свадьба у меня завтра. А в доме нетоплено, неприбрано… Слышь?
— Я своему слову хозяин, — сказал Добрыня в потолок. — Но и ты без подлостей. В лесу не путлять, в топь не заманивать, ясно?
— Это уж как водится, — хитро отозвался леший. — Не нам природу ломать. Лешачиха от меня откажется, когда узнает, что я тебя из лесу без обмана выпустил.
— Избу спалю, — пообещал Добрыня.
Леший затих.
— Слушай, богатырь, — сказал он через некоторое время. — А может договоримся? Я тебя для вида попутляю. И тебе спокойно будет со сговором-то, и лешачихе моей приятно. А я же тебя и выведу. Окажи услугу, богатырь? Я уж тебе отслужу. А? Договорились?
— Только без обману, — сдался Добрыня.
Леший обрадовался.
— А я уж тебе отслужу… — бормотал он. — Доволен останешься. Эх, богатырь ты мой! Хочешь я тебе колыбельную спою?
Не дожидаясь ответа, леший тоненьким голосом затянул что-то грустное и протяжное, отчего богатыря неудержимо повлекло в сон. Добрыня засыпал под колыбельную лешего и мощный храп разоспавшегося домового, и глазам его представало зеленое чистое поле, синее небо и бегущая по полю женщина с русыми волосами и в белом до пят сарафане. А тоненький голосок лешего выводил печально:
и слышался нежный шелест дождя, медленно стекающего с широких дубовых листьев на пока еще тайные грибницы…
6. ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Муромец проехал по Калинову мосту, перебрался на другую сторону реки и увидел Соловья Разбойника. Соловей Одихмантьевич сидел в своем гнезде и выглядел крайне предосудительно.
Узкоглазое лицо его заплыло от ушиба, рука была на свежей перевязи. Весь вид Соловья Разбойника говорил о том, что накануне его не только потузил кто-то дерзкий, но и еще волок его по земле за тройкой лошадей не менее двух верст. На голове Соловья Одихмантьевича белела повязка, сквозь которую проступала кровь.
— Что с тобой, Соловушка? — участливо спросил Илья, останавливая коня у дерева.
Соловей Разбойник замер и на лице его появилось выражение обреченной покорности.
— Все нормально, Илья Иваныч… Все хорошо.
— Кто ж тебя так? — продолжал свои расспросы богатырь.
Разбойник глянул на богатыря здоровым глазом и махнул здоровой рукой.
— Все нормально, Илья Иваныч. Ерунда это все…
— Ты смотри! — строго сказал Муромец. — Если кто тебя обижать станет, мы мне лишь свистни. Я ему, твоему обидчику, все ребра пересчитаю!
Он проехал мимо.
Соловей Разбойник долго смотрел ему вслед с бессильной злобой и восхищением, а когда Илья Муромец отъехал так далеко, что не мог его услышать, Соловей горько посетовал: